Моисей подкинул кругляшей в костер, пламя с жадностью накинулось на добычу, словно голодный гепард на сочный шмат антилопы. Огонь опять повеселел, завел трескучую песню. Подлетел любопытный ветер, помог жарким языкам взлететь повыше в воздух.
— Убить сразу или подождать чуток? Что скажешь, Осия?
В руке Моисея смертным приговором блеснул медный нож. На миг лицо старого вождя окрасилось в багровые тона, чтобы тотчас посветлеть в отблесках выплывшего из-за туч месяца.
— Ладно, утро вечера мудренее. Дождусь, пока солнце взойдет, тогда и решу. А до тех пор, чтобы мыслей глупых у тебя не возникало, давай-ка, поворачивайся лицом вниз…
* * *
Маленькая ящерка высунула мордочку из убежища, ноздри втянули воздух, принюхались. Морозный запах ночи и ничего больше. До восхода теплого солнышка еще ой как далеко. Придется отыскать камень побольше, что тепло дневное до самого утра сохранит, запрятаться поглубже и ждать, ждать, когда розовый рассвет позолотит край неба. Зато потом — выбраться на валун и греться, греться до самого вечера.
Ящерка ткнулась носом в одну каменную громадину — не то. Мало того, что холод до костей пробирает, так еще и сыро, как в горном ручье, хотя дождя уже месяца три не было. Юркнула к другой — вроде ничего, только края острые, так и до крови пораниться недолго. Опять прислушалась: что-то громко треснуло совсем рядом, полыхнуло не ласковым теплом — смертоносным жаром. Ящерка стремглав понеслась прочь, не разбирая дороги. Вдруг она со всего маху налетела на кучу камней и тотчас запищала от радости. Как раз, что надо. И сухо, и нагрето, да еще и скала с одной стороны мягкая да податливая, словно песок пустынный!
Ящерка проворно забралась поглубже, чуть поелозила (длинный хвост никак устроиться не хотел) и, наконец, замерла. Глаза закрылись от блаженства: часто ли ночью такое уютное пристанище отыщешь? Лапки расслабились, малышка приготовилась оцепенеть до утра, экономя силы, как вдруг теплая норка шевельнулась.
От былой беспечности не осталось и следа. Ящерка стрелой вылетела из коварного убежища и бросилась наутек. Некогда ей разбираться, что там случилось. То ли змея проползла, то ли проказник-ветер собрался такую кучу песка навалить, что потом и за день не выбраться. Малышка прожила долгую жизнь, чтобы понимать — ничего хорошего меж движущихся стен ее не ждало.
Иисус застонал и почувствовал, как что-то холодное щекочет живот, прижатый к голой земле. Он попробовал шевельнуться, щекотка чуть усилилась, чтобы через миг исчезнуть совсем. Маленькая тень мелькнула у носа и скрылась в ночном мраке. И тут пришла боль.
Она ударила со всех сторон сразу, тысячи иголок пронзили заведенные за спину руки, искрами прошили занемевшую шею, отозвались болезненным эхом в вытянутых ногах. Иисус заскрежетал зубами и попробовал приподняться на коленях. Ноги напряглись, легкие с силой вытолкнули воздух, но тяжесть, внезапно навалившаяся на спину и плечи, не дала вдохнуть. Огонь полоснул изнутри, кашель захлебнулся в горле. От неловких движений стало совсем плохо: что-то прижимало сзади, не позволяя сделать ни движения. Иисусу показалось, что он распластался на животе посреди песчаной пустыни, а сверху насыпан холм, высотой в три роста человека, что давит, давит, давит.
Паника хлестнула тело липкой волной, захотелось заорать, но воздуха опять не хватило, и сорвавшийся было крик замер в испуге, превратился в отчаянное сипение. Темнота в глазах заплясала разноцветными сполохами, что кругами поплыли в разные стороны.
Что это? Тот свет? Но почему так больно?
Навин часто-часто задышал, стараясь привести в порядок сбивающиеся мысли. Это помогло. Он больше не пытался сделать вдох всей грудью, а втягивал воздух потихонечку носом и тотчас выталкивал через горящее горло.
Глаза освоились с ночной темнотой, предметы вокруг очертились серыми контурами. Одно Иисус знал точно: он лежал лицом вниз на твердой скале, ребристая поверхность которой больно впивалась в оцарапанную щеку, а сверху давил огромный груз, что не давал ни пошевелиться, ни вдохнуть. Заведенные за спину руки отчаянно ныли.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Навин попробовал подвигать пальцами. Те нехотя послушались, не преминув наказать хозяина очередным залпом тысяч крошечных стрел. И на том спасибо. Теперь развести руки в стороны, отжаться, чтобы набрать, наконец, воздуха в легкие. Но локти разошлись всего на ладонь и остановились.
Что это? Веревка? Откуда? Пальцы лихорадочно теребили узлы.
Нет, что-то другое. Ткань, рубаха? Его рубаха?
Моисей! Навин вспомнил ночную борьбу на вершине горы, насмешки старого вождя, приказание лечь лицом вниз.
Только сейчас Иисус понял, что на тело со связанными за спиной руками навалена тяжеленная груда камней…
* * *
Чудеса волшебной ночи продолжались. Сколько юный камень себя помнил, ему приходилось двигаться всего раз в жизни. Когда суровый мороз превратил воду из трещины в лед, и камень вдруг откололся от матери-скалы. До сих пор его содрогали образы ужасного мига рождения: черный мрак вокруг, тихий треск, перерастающий в оглушающий грохот, и чувство холода, что полоснуло по обнажившейся сердцевине. Потом долгое падение — локтей десять, не меньше — сокрушительный удар о валуны внизу, стоивший большого куска с правой стороны. Хорошо еще, весь не рассыпался.
После этого юный камень лежал на одном месте долгие столетия. Два-три раза в год приходил дождик, смывавший накопившуюся пыль, и сын скалы чувствовал себя помолодевшим и посвежевшим. Порывами налетал бродяга-ветер, полируя бока и превращая камень из угловатого недоросля в округлого юношу. Иногда ветер приносил с собой горсть легкомысленных песчинок, и те устраивались ненадолго поболтать с камнем. Ласковое солнце нагревало за день так, что тепло оставалось всю морозную ночь, до самого рассвета. Что ни говори, а одиноким камень себя не чувствовал.
Зато сегодня начались чудеса. Вначале юный камень ощутил, как его подняли и понесли по воздуху. Сторону, хранившую тепло непрестанного прикосновения земли, обожгло сырым воздухом. Прогулка оказалась недолгой, и уже через миг камень ощутил под собой что-то восхитительно мягкое и горячее. Вот это да! Неужели здесь ему предстоит провести следующую тысячу лет? Наверное, так должен выглядеть рай: ни одного твердого края, что так натирают бока за долгую неподвижную вечность, а еще — тепло, как от жарких лучей, хотя морозная ночь вокруг. Камень приготовился впасть в приятную спячку, предвкушая новую жизнь в благости.
Конечно, будь он хоть немного помудрее, понимал бы, что такие вещи не случаются сами по себе. И что удача имеет обыкновение отворачиваться от тех, кто всю жизнь лежит на боку. Но пока юный камень наслаждался обретенным счастьем и ни о чем не думал.
Иисус резко открыл глаза, горло опять сжало спазмом удушья. Молодой израильтянин уже знал, что резко вдыхать нельзя — только хуже выйдет. Освободить бы грудь от тяжкого бремени, сразу полегчает. Мелкие камушки больно впивались в щеку, прижатую к земле, взгляд открытого глаза метался по черному небу.
Иисус резко шевельнул всем телом, пытаясь сбросить груз валунов. Зубы сцепились, шея и плечи напряглись так, что очи полезли наружу, сдавленный крик вырвался изнутри, но ничего не произошло. (Только юный камень обрадовался в полудреме: оказывается, в раю еще и покачивают, чтобы спалось лучше.)
Иисус резко поджал колени — похоже, там, у ступней, Моисей сделал насыпь чуть меньше. Несколько голышей скатилось вниз. Отлично! Еще рывок, еще и еще! Ноги и ягодицы отозвались радостной легкостью, почувствовав свободу.
Первая победа ободрила, Иисус опять рванулся, силясь привстать на коленях, но спина, оторвавшись всего на ладонь, выстрелила такой острой болью, что в глазах потемнело. Тело обессилено рухнуло, грудь, зажатая между землей и камнями, исторгла последние остатки воздуха, сознание улетело прочь и потерялось в звездной ночи.