Читать интересную книгу Костер - Константин Федин

Она чувствовала, что если скажет еще слово; то заплачет. Но ей непременно хотелось сказать — она была убеждена, что недостает главного слова. И она с такой мукой искала его, что, когда услышала, как вопросительно кто-то назвал ее фамилию, не поверила ушам.

— Хоть носовой платок! — вырвалось у нее неожиданно, и она зажала руками лицо.

Тогда сильный женский голос прозвенел над ней из кузова:

— Анна Тихоновна! Да вы ли это?

Ее кто-то обнял, и тотчас вперебивку заговорил, завосклицал обок с нею изумленный, обрадованный хор:

— Мы ведь заезжали за вами. Комната ваша вся как есть разбита!

— Товарищи! Это же — Улина!

— А мы думали — вас убилй!..

— А кто это ранен?

— Администратор-то поехал за вами! Сказал — привезет вас в театр. Мы и ждали.

— Товарищи! «Не будь я Миша» ранен!

— Черта в ступе, ранишь такого!

— Где, где он, — рычал толстяк, тряся топориком над своей головой. — Дайте мне этого презренного, я его добью!

— Мы и так как сельди в бочке, — сказал кто-то недовольно.

— Одной селедкой больше! — возразили ему.

— Ну да, да! Не верите? Мы и есть та самая труппа! Половина труппы. А другая уехала вперед.

— Осталось полтрупа, а полтрупа неизвестно где, — каламбурил толстяк.

— Анна Тихоновна! Господи! Как мы вас ждали!

Она озиралась с застывшей улыбкой, в слезах, не в состоянии перевести дыханье. Девушки около нее тоже плакали, и одна — курносенькая, круглобокая — простодушно вытерла ей своим платочком щеки и сказала жалостно:

— Вы в одном чулке, товарищ Улина.

— Где же ваш раненый? — крикнули с машины.

— Да это ранец Цветухин! — с жаром воскликнула Анна Тихоновна. — Артист Цветухин!

— Цветухин? — будто с угрозой вопросил толстяк. — Егор?! Где он?

Она показала на дерево. Все стали смотреть туда, потихоньку отходя от грузовика и заслоняясь от солнца.

— Ах, боже мой, вон под самым деревом! Вон лежит! — испуганно закричала курносенькая.

Толстяк бросил топорик, приставил ко рту руки, протрубил:

— Егор! Мила-ай! Ступай скорей сюда! Опаздываем на репетицию!

Кто-то засмеялся, но Анна Тихоновна, словно всерьез приняв слова актера, взыскательно поглядела в его одутловатое лицо.

— Сколько же времени?

— Оно, правда, торопиться некуда, — успокоил толстяк. — Нет еще семи, дорогая моя.

— Как? Все еще так рано? — тихо переспросила она.

Он с сочувствием покачал головой и нагнулся за своим топориком.

Молодежь уже бежала к дереву, и Анна Тихоновна, спохватившись, бросилась следом.

Цветухин спал. Она дотронулась до его плеча и потеребила с боязнью, как ребенка, который пугается спросонок.

— Нас берут в машину, Егор Павлыч!

Он открыл глаза и как будто не вдруг узнал ее, но заметил наклонившихся к нему людей, пришел в себя и сказал ей:

— Ах, это ты?

— Это наши друзья. Нас повезут. Сделают перевязку, — твердила она.

Ему помогли встать. Двое юношей в цветных рубашках скрестили свои руки.

— Садитесь, садитесь, пожалуйста, мы донесем… понесем вас, садитесь, — говорили они с любезной, но не очень смелой готовностью.

Но Егор Павлович приподнял здоровую руку, ласкательно потряс кистью и отказался гордо:

— Не смотрите, что я слаб… Я пойду. Пойду сам… Душа моя кипит… Кипит возвышенно!

— Ах, зачем вы это, зачем?! — с болью остановила Анна Тихоновна.

Его повели, и она шла справа, чтобы защитить раненую руку, а молодые люди поддерживали его слева и со спины так почтительно, точно священнодействовали.

Толстяк приблизился им навстречу. Он поцеловал Цветухина, который, как успели подметить перемигнувшиеся юноши, едва ли признал его.

— Эх, милай! Немного от тебя осталось, — напрямик сказал актер. — А мы проскочили, крещенные в четырех бомбежках. Солоно пришлось… Поедем, милай, господь милостив. Отведаем вместе из этой солоницы. Соль земли горька, милай.

Егор Павлович ничего не ответил на сердечную тираду. Но когда его довели до машины, он очень ясно проговорил два слова:

— Умоляю. Пить!

Толстяк велел подать свой маленький чемоданчик, и актрисы с актерами торопливо переставляли в кузове багаж, пока не напали на то, что нужно.

— Вот, матушка, — сказал толстяк, доставая бутылку с водой и протягивая Анне Тихоновне. — Можете оба отпить ровно половину. Ни каплей больше. А половину я спрячу на другой подобный акт милосердия.

Анна Тихоновна быстро передала Цветухину бутылку. Курносенькая девушка предложила ему кружечку:

— Только извините, это у меня зубная…

Но он уже сжал губами горлышко бутылки, запрокинул голову, и всем стало видно, как по его шее начал жадно скользить вверх и вниз горбом выпяченный кадык.

Анна Тихоновна отвернулась и опять натуго закрыла лицо руками. Плечи ее дергались.

Большая, многолюдная колымага табора, похожего на цыганский, со страшным своим коптящим самоваром, непослушным мотором и притащенными с чужой усадьбы дровами для чурок, шумно готовилась в неизвестную и неизбежную дорогу.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

Было тихо вокруг, и стихло в сознании, в его глубине. Но в телесном ощущении Анны Тихоновны наступал какой-то переход: что-то кончалось и что-то вот-вот должно было начаться. Этот переход не мешал видению, которое ей мерещилось.

С крутой, непонятной высоты Анна Тихоновна смотрит на крыши Москвы. Между крыш по дну улицы игрушкой ползет поливная машина, и голубой асфальт превращается позади ее водяного душа в черный лак, зеркально отливающий блеском солнца. Двое крошечных мальчуганов то бросятся под душ, то выскочат из-под него, приплясывая, и тогда появляются на черном лаке их тени и в воде пляшут четверо мальчуганов — двое светлых, двое темных.

Спокойствие царит над Москвой. Спокойно, точно в дремоте, смотрит Анна Тихоновна на переплетение крыш, на дно улицы. Отраженный мокрым асфальтом блеск ослепляет, долго глядеть на него нельзя. Она отходит к столу.

Беззвучно в комнате. Гладко и быстро скользит перо по глянцевитой почтовой открыточке, и так славно спархивают с него наскакивающие одна на другую узенькие буквы. Милая Надя! Так ведь всегда начинались мамины письма, с самого, самого раннего детства Нади — милая Надя! В Москве очень жарко. Так жарко, что я не утерпела и на улице, как была — прямо в платье, кинулась под душ поливной машины, и искупалась вместе с уличными мальчишками. Их было сначала двое, а потом стало четверо, потому что в воде на асфальте родились их отраженья. И я была сначала одна, а потом меня стало две. Можно так сказать — меня стало две? Иначе ведь, Надя, не скажешь. Меня стало две — та, которая была прежде, и. та, которая сейчас. Раньше я была твоя прежняя мама. Это еще до душа, когда я не промокла насквозь, не стала мокрой, Мокрой и холодной до самых костей, когда я еще не уехала из Москвы.

Анна Тихоновна перестает водить пером. Зачем же она пишет, что уехала из Москвы? Ведь Надя не знает об этом — чудится ей. Никто не знает, что она уехала из спокойной Москвы, где все так тихо и где такое ласковое солнце. Но как же никто? — спрашивает она себя, — ведь она разговаривала по телефону с Кириллом, и он знает.

Но, ответив себе, что Кирилл знает, она чувствует, как ей делается тяжелее, и что-то действительно начинается совсем другое, новое во всем теле и тишина куда-то явственно отходит.

Неужели она забыла о своей Наде, о своем Кирилле? Перестала о них думать? Нет, нет! Она думает о них каждую минуту и всякий миг. Но только думы о них она прячет в тайники тайников, чтобы ни Нади, ни Кирилла как бы вовсе не было в памяти, потому что все силы духа, до последних, нужны на одоление того, что произошло с ней после Москвы.

Но может ли быть, чтобы Москва и правда оставалась спокойной, чтобы во всей Москве ничего не переменилось после отъезда Анны Тихоновны? И or том, что с ней произошло, знает ли кто-нибудь там, в Москве? А вдруг происшедшее с ней произошло со всеми везде, везде — и в Москве, и там, где Надя, где Кирилл? Если же не произошло, то что с ними теперь? Если у них не так, как здесь, если по-другому, то — как же, как? Может ли быть, что у них по-старому тихо и они не узнают никогда про то, что здесь?

И где это — здесь? Где Анна Тихоновна? Почему ей становится все тяжелее? И зачем выпустила она из тайника памяти Надю и Кирилла? Все время мысль о них жила в ней, но была нерабочей. И вот вырвалась из тьмущей тьмы, озарилась и заработала. Зачем?

Нестерпимая тяжесть придавила ее тело к земле, и саднящей болью заныло лицо. Кончилась тишина. Стоны и плач заполнили слух Анны Тихоновны. Она сама простонала и едва расслышала свой стон, как к ней вернулась ясность сознания.

Было так…

Уже близко станция Жабинка. Дорога сплошь забита брестскими эшелонами. Грузовые, легковые машины, переполненные людьми, повозки, орудия, телеги — всё вперемешку, — еле двигаясь, поминутно останавливаются. По обе стороны дороги лентами ползут пешие беженцы, семья к семье, с детьми всех возрастов, так тесно, что пыли не выбиться кверху и она только клубится в ногах. Калит полдневный жар.