за молчание в тридцатые годы. Ведь сожаление о
непоступке разъедает душу не меньше, чем сожаление об ином свершённом.
То, что так много лет связывало нас с Олей, имело совершенно особую глубину. Мой самый близкий и сердечный друг, она знала, что я взялась писать воспоминания. Отсняв в одной из поездок в Москву нужный ей для фильма материал, она позвонила мне в Ленинград:
– Томик! Ты не могла бы приехать на пару дней в Москву?
Я, конечно, приехала. «Едем в центр, – сказала она, когда мы встретились. – Только не сопротивляйся! Мы сейчас купим тебе портативную пишущую машинку».
От сокурсников я уже слышала о чудо-машинках: «Эрика», «Континенталь». Цены на них были такие, что мысль о покупке даже не возникала. А тут?! Я смущалась, отнекивалась. С замиранием сердца выбирала между машинкой белого цвета и белой с красным… И вот – югославская «Unis» в руках!.. Уже и – на письменном столе! Печатать я научилась быстро. Толстые, неудобные канцелярские книги сменились стопками аккуратно сложенных листов.
Первым рукопись прочёл Володя. Читал её вслух несколько дней подряд. Откладывал, ходил взад-вперёд по комнате: «Не могу. Должен прийти в себя». Закончив читать, непривычным для него, еле слышным голосом сказал:
– Ты сама не понимаешь, что́ написала.
И теперь, собираясь отвезти Оле рукопись и скалывая скрепками перепечатанные на подаренной машинке страницы, я осознала, какую боль ей могут причинить откровения о лагерных годах её мужа. Она называла Александра Осиповича: «Жизнь моя! Судьба моя», а в те самые годы нашлось место его преклонению перед талантом Тамары Цулукидзе и Хеллы, его дружбе со многими другими, дружески учительской опеке надо мной. Без его творческой и духовной поддержки мы не выдержали бы тех лет, той жизни. Но ожидавшей его два десятилетия жене было бы слишком больно совместить это понимание с холодом своего одиночества, с потерей работы на Одесской киностудии, с необходимостью содержать родных и в течение восемнадцати лет слать посылки мужу. Я отвезла Оле первые семь глав. Туда входила только первая встреча с Александром Осиповичем в зоне. Прочитав, Оля откликнулась горячим порывом сочувствия. Но есть ли продолжение, собираюсь ли я писать дальше – не спросила. Эти незаданные вопросы, невыговоренные ответы сохраняли до поры наши отношения под грифом «Бережно!».
* * *
В Кишинёв я ездила иногда раз, иногда два раза в год.
Дима встречал в аэропорту. Стоило отыскать его глазами, как меня охватывало чувство того неразгаданного вселенского покоя, который я испытала при нашей первой поездке в Одессу, на берегу Ланжерона. Всегда подтянутый, с присущей ему неповторимой усмешечкой, появлявшейся сначала в глазах, а потом на губах, он спрашивал:
– Ну как ты?
– Хорошо. А ты?
– Всё в порядке.
Увидев друг друга, мы обычно понимали главное: встрече рады. Усаживались в рейсовый автобус, перебрасывались малозначащими вопросами, без которых можно было обойтись, и оба, смело могу свидетельствовать, напитывались прежним покоем. Ради этого чувства, ради того, чтобы побыть с Олей, навестить могилу Александра Осиповича, я и приезжала сюда.
– Куда едем?
– К Оле, – отвечала я.
Стол у Оли обычно был уже накрыт. Балконная дверь распахнута настежь. Азартные голоса играющих во дворе детей, звон посуды из соседних квартир и знакомые пряные ароматы возвращали к оборванному на полуслове южному бытию. Лет через шесть после нашего расставания с Димой Оля вдруг написала мне: «Может, я ошибаюсь, но у меня такое чувство, что в Диме по отношению к тебе что-то перегорело, боль унялась». Наверняка «перегорело», и боль, вне всякого сомнения, «унялась», но раньше это не обсуждалось. Приехав вскоре к нам в Ленинград, не приспособленная к легковесным вопросам Оля обратилась ко мне:
– А что, если я выйду замуж за Диму?
За доли секунды, как будто и не в реальности даже, а в какой-то сноске жизни, я прошла через несколько состояний подряд: поразилась, задохнулась, «умерла», опомнилась и стихла от смеси ужаса и восхищения перед жизнью. Мы обе растерялись. Оля тут же сказала: «Я пошутила, Томик», но переход установленных границ был уже совершён. Мы заглянули в отсек, где упорядоченных чувств – не узнать. Простоволосые, увечные, они вертятся-крутятся без траекторий, скорбят и вопят в безумии, а наместником у них – сатанинская мощь тоски, которая их рвёт и разносит на части.
* * *
Мы несколько раз ездили в Кишинёв вместе с Володей. Но его регламентировали постоянные свидания с семьёй. А я, в целом не склонная подчёркивать свою независимость, всё же время от времени выбиралась в Молдавию сама. Когда у Оли гостила сестра, я останавливалась у Нелли Каменевой или у Беллы Рабичевой, как и я, уволенной из театра после антисемитского собрания.
Знавшие друг друга со школьных времён, Белла и Лео прожили всю свою жизнь в любви и в согласии. Однажды Белла с отчаянной решимостью усадила меня на стул. Села против меня. Взыскующе спросила:
– Можете вы мне вразумительно объяснить, зачем вы сюда приезжаете?
«Ведь Дмитрий Фемистоклевич давно бы уже женился, если бы вы его не будоражили своими приездами» – вот что она хотела сказать. Возможно, я и попыталась бы ей что-то объяснить про наше неизбывное чувство одиночества, если бы не так прямо и по-житейски веско был поставлен вопрос. Если бы я не знала, что любую мою мотивировку темпераментная Белла отметёт восклицанием: «Ай, не морочьте мне голову!»
Наши отношения с Димой занимали многих. Их не понимал никто. Но труднее всего определить их было нам самим. Они происходили не только от огня, который однажды обжёг нас. Они коренились в том, какое знание друг о друге хранилось в нашей памяти, о годах, проведённых в неволе. Наша переписка была нерегулярной, но не прерывалась. Если не замечать тоски, которая иногда пробивалась в его письма («Когда приедешь?», «Когда тебя можно ждать?»), переписка эта носила скорее практический характер. Дима просил купить ему то рубашку, то домашние тапочки, какие-то предметы обихода, а то и цивильный костюм. Разумеется, он мог всё это делать сам. Но при таком способе общения связующая ниточка оставалась более осязаемой. Должны были пройти десятилетия, чтобы мы сами поняли, чем для нас были семь лет совместной жизни. Годы шли, а дообъяснить и досказать друг другу что-то до конца не удавалось.
Дима менялся. И очень существенно. Если раньше он избегал рассуждений о политике, то теперь высказывался – экономно, зрело. В течение тех семи лет, когда мы оба приходили в себя от удушья зоны, я не придавала значения тому, какое впечатление он производил на женщин. Женщины