с радийных плейлистов. Что, честно говоря, никогда не было для меня проблемой.
Треки становились длиннее, и это было вполне естественно: «Нет никакого смысла останавливаться, у нас еще не закончились идеи». Мы вовсе не затевали крупномасштабного аналитического исследования из серии: «О, я думаю, что мы должны сделать десятиминутную композицию!»
«Альбатрос», рассказ о трусости Малкольма, длится именно столько, хотя бы потому, что это все, что мы могли вместить в запись. Он заслужил такую длину. Ты позволяешь песне диктовать темп и время вместо того, чтобы пытаться овладеть ею, полностью взять под контроль и вылизать до ноты. Я нахожу такой подход удушающим, оскверняющим.
Это противно тому, каким образом, по моему мнению, человек физически и умственно работает. Когда мы садимся, чтобы расслабиться, или взволновать себя, и/или что-то еще, мы используем музыку в большей степени как фон для наших собственных бессвязных мыслей. Мы же даем вам нечто, подо что можно поработать, где вам не надо сосредоточиваться на отсчитывании ритма или думать, какие здесь танцевальные шаги. Это, скорее, пища для размышлений. Каждый раз, когда вы ставите что-то подобное, песня звучит иначе, вы как бы подходите к ней под другим углом, и вы не пойманы в ловушку отточенного совершенства.
Мне очень нравилась зона звукозаписи в Маноре. Как только я попадал туда и преодолевал все свои страхи и фобии, я мог работать там часами. Что бы мы ни делали, мы расходились по разным секциям, и у каждого человека было свое время, чтобы разобраться в себе, поработать в одиночку, а затем объединить усилия. Это было интересно. Вы входили в студию и слышали, как кто-то что-то пробует, или возится, или репетирует самостоятельно.
Что касается меня, то я не мог заставить себя засесть за все это, пока не наступала поздняя ночь. Все остальные чувствовали примерно то же самое, потому что на улице светило солнце, и это было очаровательное старинное поместье вроде замка, со многими акрами полей, чтобы по ним бегать, и всякими штуками, чтобы их исследовать, а еще – с дорожкой до паба длиной в три мили, и это очень весело. И старая каменная кладка, и игра в «лорда поместья», и вся эта еда и питье – я имею в виду, что ты ничего не мог с собой поделать.
С другой стороны, были крики Кита и понимание того, что Уоббл не может долго держать себя в узде. Он более чем способен покалечить Кита, который, по справедливости, вел себя как визжащий хорек. Уоббл замирал, обманчиво затихая, и я понимал, что из этого может выйти и что должен это остановить. Я глубоко убежден, что насилие ничего не решает. Ты не можешь допустить его на своем рабочем месте. Если кто-то переступает эту черту – не просто правило, а абсолютную величину, – они уничтожают сами себя.
В других случаях было очень весело. Например: пепельницы на струнах рояля! Я с детства очень люблю клавесинную музыку – что-нибудь такое, что можно увидеть по телевизору, какой-нибудь старый Бах или Бетховен, исполненный на оригинальных инструментах. Этот звук приводит меня в трепет. И вот я в студии, там стоит рояль, а я ищу металлические пепельницы, чтобы вызвать это звонкое металлическое жужжание. Какой прекрасный шум, гораздо более волнующий! И на клавишах рояля лишь локти!
Кит, Уоббл и я находились на одной волне, когда речь шла о таких экспериментах. Вся наша вражда была на личном уровне, о чем нельзя не сожалеть. Все эти диссонирующие резонансы, эти звучные тона, которые проносятся туда-сюда, просто чудесны. Они почти разрушают мелодию, но очень полезны для самопознания. Необходимо свободное пространство, причем не только исполнителю, но и слушателю, чтобы появилось желание мыслить. Конечно, ничто из всего вышеперечисленного иные знатоки не сочли бы правильной работой в студии. Но в итоге вы получаете отличные результаты, потому что реально заинтригованы звуком, по крайней мере я, – целиком и полностью. Вот что значит быть заядлым коллекционером пластинок. В своей голове ты создаешь богатейший репертуар из различных звуковых элементов. Не подражаешь или копируешь, а модифицируешь уже накопленное. Ну, или как сказали бы некоторые чокнутые музыканты – уничтожаешь.
С точки зрения лирики я тоже стремился в совершенно иные места. В то время как Джо Страммер был занят просмотром новостей, пытаясь усвоить политические заголовки, я слушал, например, историю об изнасиловании юной девушки и понимал, что заложенный в этом личный, человеческий аспект гораздо интереснее – попытаться преодолеть огромное горе, через которое прошла эта девушка. Ее схватили двое мужчин, завязали глаза, запихнули в багажник машины, увезли за город и изнасиловали. Если бы она не убежала, ее могли бы даже убить, а она почти ничего не помнила, потому что боль от всего этого была просто невыносимой.
Все, что осталось у нее в памяти, – это мелодия, которая доносилась из кассетного магнитофона в машине, и именно так поймали виновных – когда полиция выследила машину, кассета все еще стояла в магнитофоне. Это была та самая мелодия, которую запомнила девушка. В средствах массовой информации никогда не упоминали, что это была за мелодия, но мне удалось разузнать, что это песня Bee Gees. Относясь к Bee Gees с искренней любовью и привязанностью, я счел это еще более интересным. Отсюда и строчка в песне: «А кассета играла попсовый мотив»[235].
Это, возможно, наш самый гипнотический и вдохновляющий трек, и Кит здесь абсолютно в общем потоке. Какой замечательный способ привлечь слушателя, чтобы он понял боль этой бедной девушки и проникся к ней сочувствием. Каждый раз, когда я исполняю «Poptones», я словно проживаю эту историю внутри себя. Я полностью тот человек, та жертва. То же самое с «Аннализой». Может показаться глупым с моей стороны, но это то, что я делаю. Сочувствие ко всем жертвам. Не так это уж и здорово – ставить себя в положение жертвы, очень печально и глубоко ранит. Но далеко не так остро, как боль, которую испытывала настоящая жертва.
Речь шла о том, чтобы соприкоснуться с различными человеческими эмоциями, которые обычно отодвигаются в сторону. Если я и открываю ящик Пандоры, то делаю это молотком и зубилом. Я сломал тот висячий замок, сломал страх перед неизвестностью.
Песня «The Suit»[236] – это совсем другая история, она о моем приятеле Поле Янге, который взял и без спроса одолжил мой костюм для какого-то свидания с девушкой из Тоттеридж-парка. Потом он вернул его обратно, и, конечно, костюм весь провонял. А костюм мне очень нравился! Я совсем не против поделиться одеждой, но это