Далее Юнг продолжает: «Мой тезис заключается в следующем: помимо нашего непосредственного сознания, которое носит исключительно личный характер и которое мы считаем единственной эмпирической психикой (даже если рассматривать личное бессознательное как приложение), существует вторая психическая система коллективной, универсальной и безличной природы, одинаковая у всех людей. Это коллективное бессознательное не развивается индивидуально, а наследуется. Оно состоит из предсуществующих форм – архетипов, осознаваемых лишь вторично и придающих четкую форму определенным элементам психического содержания».
Так вышло, что главный пример, выбранный Юнгом для иллюстрации мощи коллективного бессознательного, очень хорошо отражает обстановку в Европе в последние месяцы перед началом Первой мировой войны, приведшей к массовой резне в битве на Сомме и во многих других битвах, развернувшихся на полях сражений за четыре года конфликта. Питер Харт пишет в книге «Сомма»: «Народный ура-патриотизм, совершенно определенно, тогда, как и теперь, взбалтывался циничными политиканами и владельцами нещепетильных в моральном плане газет; однако его источник находился глубоко в темных уголках народного сознания. Политические императивы защиты раздутой империи, эндемичный расизм и всеохватное необоснованное предположение о моральном превосходстве эпохи, чрезмерный упор на тупую силу для достижения того, что могло бы быть достигнуто изящной дипломатией, – все это составляющие британского наследия в 1914 году».
Тезис о том, что глубоко укорененные в человеческом мозге нейронные пути в значительной степени обеспечили порыв, в начале XX столетия вовлекший людей в войну, вместо того чтобы заставить политиков найти мирное решение для удовлетворения геополитических аппетитов главных европейских держав, подтверждается многочисленными систематическими и крупномасштабными конфликтами, возникавшими в ходе истории в аналогичных условиях.
Как писал Юнг в отношении коллективного бессознательного, «в соответствующей ситуации архетип активируется, и развивается компульсивность, которая, как и инстинктивное влечение, управляет нами вопреки благоразумию и воле, а в иных случаях вызывает конфликт патологических масштабов, то есть невроз». Последствия становятся очевидны, когда «в состоянии сильного аффекта делается или говорится нечто, превосходящее обыденную меру. И нужно для этого совсем немного: часто бывает достаточно любви и ненависти, радости и печали, чтобы наступила подмена Я бессознательным. Если наступает нечто подобное, то идеи – весьма чужеродные – могут одолеть человека, совершенно здорового в другое время. Группы, сообщества и даже целые народы могут быть охвачены чем-то, по форме напоминающим духовную эпидемию».
Даже не упоминая роли естественной эволюции в глубоком укоренении в нашем мозге ментальных программ, которые в конечном итоге высвобождают в каждом из нас своеобразное факсимиле образа мысли, инстинктов и поведения, определяющих коллективное бессознательное, Юнг выделяет этот «исторический» компонент и его участие в формировании того, что я на страницах данной книги называю собственной точкой зрения мозга: «В то время как мы думаем в масштабе лет, бессознательное думает и живет в масштабе тысячелетий». Здесь Юнг ясно дает понять, что осознанное мышление есть побочный продукт более поздней эволюции человеческого разума и в таком качестве оно в любой момент может быть похищено более старым и доминирующим репертуаром бессознательных ментальных программ. «Сознание ведет свой род от бессознательной психики, которая старше сознания и которая функционирует в последующем либо вместе с сознанием, либо вопреки ему… Нередко бессознательные мотивы берут верх над сознательными решениями и именно тогда, когда речь заходит о самых главных жизненных вопросах».
Сближение идей Юнга с более операционной и нейрофизиологически обоснованной гипотезой, которую я выдвигаю в данной книге, подразумевает очень интересный подход к анализу механизмов, позволявших создавать масштабные человеческие мозгосети на протяжении тысячелетий. В рамках этой схемы необходимо разделять роль ментальных абстракций, которые на протяжении истории начинали доминировать в группах людей и в результате приобретали силу взывать к примитивным человеческим архетипам, и роль средств коммуникации, позволивших мозгу разных людей строго синхронизироваться каждый раз, когда какой-то «информационный вирус» распространялся достаточно широко и инфицировал большие группы людей.
Сейчас важно подчеркнуть, что мое определение информационного вируса отлично от похожего неологизма, использованного британским эволюционным биологом Ричардом Докинзом для объяснения того, как в популяции распространяются мемы. В моем определении информационный вирус, по сути, представляет собой ментальную абстракцию, способную выступать в роли мощного сигнала синхронизации, позволяющего формировать обширные человеческие мозгосети. Докинз в книге «Эгоистичный ген» предложил термин мем для описания того, как идея, поведение или новое культурное проявление могут распространяться в популяции в процессе, напоминающем вирусную инфекцию. Следуя его исходному определению, некоторые авторы предположили, что мем эквивалентен «единице культуры», передача которого («инфекция») в человеческой популяции направляется естественным отбором, как другие биологические признаки. Эта последняя идея очень интересна, но я не это имею в виду, когда говорю об информационных вирусах в контексте синхронизации мозгосетей.
Теперь давайте обратим внимание на еще один важный элемент процесса ментального слияния, приводящего к установлению крупномасштабных мозгосетей, способных заставлять людей идти на войну или совершать отвратительные зверства в отношении представителей своего же вида. Для этого нужно понять, каким образом различные естественные стратегии общения и созданные человеком технологии влияют на коллективное поведение людей. Чтобы такая дискуссия была хоть сколько-то продуктивной, мы должны ввести некоторые ключевые понятия из теории коммуникации, исходно предложенные канадским профессором и философом Маршаллом Маклюэном в книге «Понимание медиа: внешние расширения человека».
Главная догадка Маклюэна заключалась в том, что разные используемые человеком средства коммуникации, или медиа, – и естественные, как устная речь и музыка, и возникшие в результате новой, разработанной человеком технологии, как письменная речь, печатные книги, телефон или радио, – оказывают одинаковое действие, расширяя область влияния нашего вида и при этом сокращая размеры пространства и времени до такой степени, что все человечество (в смысле обмена информацией) превращается в некую «всемирную деревню».
Например, поговорим о музыке. Неслучайно каждое государство имеет гимн, в войсках есть духовые оркестры, исполняющие походные марши, в большинстве религий есть священные напевы и общие песнопения, а саундтреки к фильмам привлекают зрителей всего мира. Вероятно, во всех этих примерах музыка играет важнейшую роль в качестве сигнала синхронизации, позволяющего большим группам людей попадать под влияние общего набора ментальных абстракций, например, становиться частью нации, идти в армию или следовать религиозным убеждениям. Какой француз не пошел бы воевать за свою страну, свой флаг или политическую идеологию, услышав, как гигантская толпа во все горло распевает «Марсельезу»? А кто не стал бы благочестивым верующим, с раннего возраста слушая хор пилигримов из «Тангейзера» Вагнера или «Мессию» Генделя?
В своем описании работы мозгосети Маклюэн использует один из моих любимых примеров – заполненный болельщиками спортивный стадион – для объяснения силы и пределов влияния среды в синхронизации людей и совместного выражения ими примитивного общественного поведения и эмоций, глубоко укоренившихся в нашем коллективном подсознании. Как пишет Маклюэн, «широкий отклик, который находят новейшие игры – а именно, такие популярные виды спорта, как бейсбол, футбол и хоккей на льду, – становится понятен, если рассматривать их как внешние модели внутренней психической жизни. Как модели, они являются скорее коллективными, нежели частными драматизациями внутренней жизни. Как и наши родные языки, все игры суть средства межличностной коммуникации и не могли бы ни существовать, ни иметь какой-либо смысл иначе, кроме как в качестве расширений нашей непосредственной внутренней жизни… Спорт как массовая форма искусства – не просто самовыражение. Это глубоко необходимое средство выражения в рамках культуры в целом»[36].