Набор профессиональных навыков и мещанская ограниченность идут в одной связке. Даже при высоком «мастерстве».
Здесь, правда, обратное воздействие: строгое соблюдение профессиональных предписаний уводит в ретроградство и быстрое умирание.
Но меня тревожит не это. Удручает, что именно такие быстропортящиеся таланты всегда, во все времена пользовались устойчивой славой и положением. И именно по ним, как по верстовым столбам, отмеряется история Театра. Загадка?
Артисты же Богом данные, т.е. отобранные самой Природой для Театра Жизни, никогда не занимали такого привилегированного положения в обществе и в Театре, как артисты искусственные, и умирали, как правило, в нищете и полной нервной истощенности. Борьба вокруг их творчества разворачивается обыкновенно после их смерти. При жизни естественных артистов любят, знают. И все. У нас они выше «нар. арт. РСФСР» не поднимаются. Но вот еще загадка: если вдруг артист искусственный только приблизился к естественности, вокруг поднимается такой восторг, что, кажется, свершилось чудо.
Если предположить, что в каждом отдельном случае имели место пристрастия тех или иных людей, групп, классов, то все равно подозрительна такая устойчивость на протяжении веков.
Старость! Как важно поймать ее наступление. Пока ты можешь действовать, участвовать в борьбе и даже судить, пока ты уверен, что жизненный опыт и сумма приобретенных знаний, что собраны и организованы единственно верным мировоззрением и позволяют находиться тебе на передних рубежах жизни, – ты молод и все дальше и дальше откладываешь на будущее цель, – ибо пока надо заниматься текущими делами, – цель, которая (единственная, как окажется) помогает удержаться на завоеванных позициях. Потом ты начинаешь догадываться, что идеи твои, отложенные на будущее как вечные, не представляют никакой ценности и давно уже превратились в труху, и ты становишься просто свидетелем времени, потому что жил. И тебе наперебой говорят молодые: вам надо обязательно все это записать! Они завидуют тебе, что ты много жил и видел, был свидетелем. Наступила старость.
Одно из направлений: Дорога к Храму. Это раздумья о том, каким путем отправиться к новому Возрождению, где пролегает та единственная дорога, по которой безбоязненно могут двинуться паломники новой религии – Русского Театра.
Мы снова должны – больше некому – взвалить на себя ответственность за Духовную Судьбу Мира.
Моя изворотливость. И моя цель – продержаться. Москва – волчий город. Чувствую себя млекопитающим среди ихтиозавров. Надеюсь, что они вымрут, а мы выживем. Как и было в природе. Но я не первый так думаю.
Если говорить о том, с чего я начался, то это были пермские госпитали. Мне тогда было восемь-девять лет, я был буквально напичкан оперой. У нас была в те годы очень хорошая опера. И балет тоже. Тогда в Перми в эвакуации находился ленинградский оперный театр, и я каждый вечер бесплатно ходил в оперу. Я мог пропеть любую оперу от увертюры до финала, со всеми ариями и хорами. Но потом получилось как-то так, что понадобился зритель. У одного мальчишки была такая четвертушка аккордеона, трофейный такой, немецкий, он на нем очень лихо играл. Собрались мы целой компанией. Ну где самый доступный зритель? В госпитале, конечно. Мы приходили к раненым, причем сами по себе, не от школы, не от кружка, сами. Такая небольшая бригада. Играли скетчи, причем очень взрослые, я пел «Сердце красавицы» и все прочие арии подряд, причем и теноровые и басовые, любые. Мы имели бешеный успех. Никогда больше в жизни я не имел такого успеха. Они и смеялись, и хлопали, и рыдали. Все было.
Потом если опустить тот факт, что меня не приняли ни в одно театральное училище, и я поступил учиться на юрфак, то следующей вехой моего становления была работа в Пермском драматическом театре. Я уже прошел кой-какую школу, это была самая крепкая школа провинциального театра, где выпускают двенадцать спектаклей в сезон, где я начинал с подноса, а кончил ведущим актером березниковского театра, потом меня пригласили в Пермь, и здесь начался второй, очень важный этап в моей жизни.
Я считаю, что все накопления, весь опыт, наблюдения закладываются еще в детстве. Потом можно добирать. Они не могут быть выхваченными из жизни. Самые сильные впечатления из детства, потому что ты живешь продолжительное время с одними и теми же людьми. И они изменяются на протяжении этого периода. Один и тот же человек может быть Гамлетом и может быть ничтожеством за какой-то, конечно, протяженный период. А если удается прожить дольше, а мне в этом смысле повезло, я прожил двадцать пять лет в Перми, и это сейчас город разросся, а тогда все друг друга знали. Знали самого большого человека в городе, самого маленького. Была у нас девушка, так весь город знал, что у нее самая большая коса. Мое детство в этом смысле продлилось. Я повзрослел, а впечатления все накапливались, наслаивались. И если говорить честно, то все герои, которых я играю, все пришли из Перми. Ведь там Урал, Сибирь, там довольно стойкий тип характера. И все последующие наблюдения теперь нанизываются на те, устоявшиеся уже.
В работе над новой ролью я обычно отталкиваюсь от целого. Читаю сценарий раз, потом два, потом три, и потом возникает чувство целого. На площадку прихожу: «Какая сегодня у нас сцена?» Я не учу роль, не обращаюсь пока к сценарию, но я что-то уже почувствовал, вот это самое ценное. Я просто прочитываю текст роли, режиссеры ругаются, мол, лентяй, не выучил, не готовишься к съемкам, вот только сейчас, на площадке, я и начинаю что-то делать. И иногда текст сминается. Я чувствую, что написан он для живого человека, но где-то поломан характер за счет сюжета, и тогда этот живой персонаж, который уже родился, ломает все, часто и текст. Существует много способов, как избавиться от штампа, от однозначности, от стереотипа.
Живого человека не объяснишь. Можно посмеяться, поплакать вместе с ним и долго размышлять над ним. Но он живой, его нельзя расчленить. Я всегда считаю, что искусство и эстетика – это как полицейский и вор. Эстетика все гоняется за искусством – вот поймать, и в клетку! Поймать, и в клетку! А оно все убегает. А когда поймали и объяснили – неинтересно. Это как в мультяшке – «он меня сосчитал». Можно восхищаться тем, как актер играет живого человека, можно быть им недовольным. Актер должен раздражать зрителя не эстетически, а биологически. Если уж противен, так до отвращения! Или, бывает, неприятный человек, а вот нравится! Все симпатии зала в конце концов на его стороне!
Мое первое требование к роли – это чтобы она была живая. Или чтобы давала возможность сделать ее живой. Я очень сержусь и очень бываю недоволен, когда критик может меня поймать, так сказать, своими критическими пальчиками за хвост. И все про меня объяснить. Препарировать.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});