им на земле! Антоний не знал, откуда в нем появилось такое желание, но появилось же и властно заявляло о себе, столь властно, что немного погодя он ничего не мог поделать с ним и и опустился на сырую землю близ уреза темной байкальской воды посреди острогрудых серых камней, закрыл глаза и как бы даже задремал.
— Ты чего, дядечка? — спросил мальчонка-поводырь, но в его вопросе не было настойчивости, он привык к неожиданностям, на которые был горазд Антоний. И, чуть помедлив, он отошел от странника и начал ходить меж камней, со вниманием осматривая их, тотчно бы искал что-то. Он и вправду искал сходное с тем, что приснилось прошлой ночью, которую они провели с лесными людьми у маленького белого костерка. Антоний звал мальчонку Ивашкой, но сам он не знал своего имени и не мог ничего сказать о себе: ни кто он, ни откуда, ни почему оказался посреди дремучего леса, под широкой разлапистой сосной, где его и нашел странник? И, надо сказать, это его не волновало, ему достаточно было того, что он есть, и он охотно откликался, когда обращались к нему по имени, которым его нарек Антоний. Ему было спокойно со странствующим человеком, он мог подолгу бродить степными и таежными тропами, не ведая усталости, с удивлением, которое сделалось едва ли не свойством его характера, наблюдать за близлежащими пространствами, недоумевая, коль скоро попадались слабые хилые деревья, заметно отличавшиеся от своих сородичей, и тогда он спрашивал у Антония: «Их что, тоже мучают болезни?» Странник отвечал: да, мучают… Ивашка не сразу соглашался, было в нем что-то упористое, укрепившееся в маленьком сердце, отчего недоумение только увеличивалось, и Антонию требовалось приложить немало усилий, чтобы убедить мальчонку в своей правоте. И все бы ладно, если бы не уводящее странника от ближнего мира; в такие минуты Ивашка с испугом смотрел в посветлевшие, утратившие свычное с человеческими чувствами, как бы принявшие в себя печали всего мира, а чуть погодя захлестнутые ими, глаза Антония и молил Бога, чтобы нахлынувшее на того поскорее опустило. И, когда так случалось, он по-детски радовался и, суетясь, восклицал с восторгом:
— Ну, ты даешь, дядька!
Антоний смущался и ослабленным голосом, в котором появлялась какая-то натужность, говорил:
— Я был в других мирах, встречался с теми, кто обитает в них, и они слушали меня и одобрительно кивали головами, коль скоро что-то в моих словах обнадеживало, и огорчались, если что-то не нравилось им.
Ивашка мог бы сказать: лучше бы ты, дядька, не заходил в другие миры, а то мне страшно: вдруг не вернешься? Что я один-то, кому нужен?.. Да, он мог бы сказать так, но не говорил, точно бы понимая, что странник не поменяет в себе, иначе станет что-то другое, ведь и деревце растет не всегда ввысь. А Ивашке не хотелось, чтобы Антоний поменялся. Мало ли что?.. Нет уж, пусть все идет как идет.
— Слышь-ка, — подбежав к страннику, сказал Ивашка. — Помнишь, я говорил про вчерашний сон? Так вот, я только что увидел среди камней росточек худенький, розовощекий, он будто из ночи ко мне пришел, и я потрогал его пальцами, и так-то на сердце стало хорошо, все бы прыгал да смеялся.
— И попрыгай, и посмейся. Не надо утеснять того, что от чистого сердца.
Море загудело, заухало; накатившая волна разбилась, ударившись о прибрежные камни, растеклась среди них стылой водой. Ивашка заметно оробел, схватил за руку Антония, но тот сказал:
— Не бойся. На Байкале так часто бывает, вроде бы ничто не предвещает большой волны, но нет, она уже рядом, а там и обольет ледяными брызгами. Но минет немного времени, и все опять стихает.
И верно, поиграла, поблистала окатышами льдинок тяжелая морская волна и схлынула. Ивашка облегченно вздохнул и тут увидел на больших плоских камнях искряно черное пятно. А ведь до того, как накатила волна, пятна не было, только камни, одинаково серые и угрюмоватые, точно облака, раскиданные по небу, да так и застывшие в наступившем безветрии. Мальчонка не мог удержаться и пошел к тому месту, но вместо пятна увидел усатую байкальскую нерпу, она не подавала признаков жизни, глаза застыли, словно бы даже застекленели.
— Дядька! — закричал Ивашка. — Тут, кажись, нерпу выбросило на берег. Мертвую!
Антоний, подойдя к лежащей на серых камнях нерпе, склонился над нею, ощутил холод смерти и затрепетал, исторгая из себя тепло, и это тепло ощутилось мальчонкой, и он с надеждой посмотрел на странника, словно бы ожидая от него чего-то, что отодвинуло бы всевластие смерти, он не сомневался, что так и произойдет, а когда в глазах у нерпы заблестело что-то подвигающее к жизни, а большое тело ее задрожало, мальчонка сказал звонким голосом:
— Вот и ладно. Пущай плавает зверина, чего ж!
Антоний не удивился действию своих рук, уверовав в способность подвигать сущее к жизни. Он только подумал, что это предопределено свыше, и тут не надо ничего искать в себе, каких-то особенных свойств в душе; рожденное не от него, не ему и принадлежит.
Нерпа потихоньку ползла к покачиваемому легким сиверком урезу байкальской воды, пятная кровью серые камни, все же по мере ее продвижения этот след слабел, и к тому моменту, когда нерпа оказалась у исхлестывающей берег волны, и вовсе исчез.
— Слава Богу! — сказал Антоний.
И мальчонка сказал:
— Слава Богу!
28.
Земля была тяжелая, вязкая, дерева приметно оживились, легко и весело пошевеливали ветвями, охотно переговаривались с шаловливо борзым сиверком, невесть в какую пору прилетающим, а может, даже и не так, и ему все равно — день ли на лесных угорьях, ночь ли, захотел и засвистал, забедокурил, распушил вечнозеленые кроны, прогнал угрюмоватую таежную дрему. Серебряно-белые птахи кружили в упруго звенящем воздухе, первые птахи, весенние, иные еще не растолкали зимнее наваждение и вяло, как бы с неохотой, взмахивали короткими и легкими крылами, но по мере того, как солнечные лучи, пробиваясь сквозь купы дерев, делались мягче и теплей, птахи все более взбодрялись, движения их крыл становились быстрей и уверенней. Светлой необратимостью веяло ото всего, припадающего к земле-матери, питаемого ею, даже в прошлогодней траве отслаивалось хотя бы и слабым промельком от всесветной живой благодати, как если бы и она, отключенная от жизни, порывалась сказать: «Погодите! Еще немного и я воскресну в зелени, что пробьется из земли, она плоть от плоти моей усохшей, от истовой веры в неодолимость жизни».
Агван-Доржи медленно шел по тропе. Спешить было некуда; выплескивающееся