ее, как чувствую биение сердца в груди. Будь иначе, исчезла бы мелодия, что привела меня сюда, а она до сих пор звучит во мне. Я слышу ее.
Короток зимний, в приближении к весеннему теплу, день, поблистал, поиграл негреющими солнечными лучами и утек в поднебесье. Тьма источила вечерний сумерек и закутала землю в серое одеяло.
В середине ночи Агван-Доржи пришел на заимку старика Бальжи; ему не хотелось тревожить хозяина, но рыжий пес не дал повременить, проголодался, закоченел изрядно. Правду сказать, опостылело ему бродить по разным землям, не однажды намеревался покончить со странствиями, благо, предлагали и уют, и сытость, не выходи только за порог. И не вышел бы, да разве он властен над собой, живущее в нем, манящее за хозяином, много сильнее всех других чувств, отчего в последний момент он передумывал и тянулся за монахом, недовольно повизгивая. И что хорошего в их странствиях! Летом еще куда ни шло, можно полазить по лесам, по долам, особенно когда светит солнышко и не урчит в брюхе от голода. Когда был помоложе, кормился сам: мышку ли поимает, птичку ли зазевавшуюся. Но нынче стал стар, с глазами что-то, и уж не так сноровист. И все же летом пес умел добыть себе пищу. Другое дело — зимой, а она на байкальском обережье снежная да морозная, порой так прихватит, хоть волком вой. Нет, братцы, не собачье это дело — пробивать дорогу в снегу. Одно и удерживает, пропадет без него хозяин. А может, не хозяин — брат меньшой, иной раз до того становится неразумен, диву даешься. Вот и нынче, спускаясь с каменного отвала, он вдруг заговорил, как если бы рядом был еще кто-то. Но ведь окрест ни души.
Старый пес любил гостевать у Бальжи. Вот уж кто никогда не обидит, и варево какое-никакое сольет в миску: ешь — не хочу! Старик еще не ложился, постель даже не разобрал, сидел возле тлеющего очага в глубокой задумчивости. Но, может, даже не так. Просто теперь все его мыслящее существо находилось далеко отсюда; тогда был жив отхончик, а жена еще не покинула этот мир; шли они по июльской степи и жадно вдыхали пряный запах ее. Бальжи в те годы удовлетворялся тем, что давала жизнь. И не требовал больше того, что она могла дать. Впрочем, так мыслили все степные люди, отчего в их спокойной размеренной жизни мало что менялось.
— Отчего птицы умеют летать, а я нет? — спрашивал мальчонка, проследив за небесным кружением большой черной птицы.
— А почему ты решил, что не умеешь летать? — отвечал Бальжи. — Разве мысли твои бескрылы? Разве они не уносят тебя в глубину неба?
— Да, да, конечно, — радовался мальчонка. — Я понял, понял…
Жена счастливо смеялась. Бальжи улыбался и думал, что так хорошо на сердце будет всегда.
Он ошибся.
— Я ходил на каменный отвал в излуке Баргузин-реки, — сказал Агван-Доржи, приняв из рук старика чашку с отливающим бледной зеленью, пряно пахнущим бурятским чаем. — Туда часто залетают тени мертвых и подолгу сидят на черных камнях. Там и повстречал тень твоего сына, а лучше сказать, земное его отражение. Он просил, чтобы ты меньше думал о нем. Это ему мешает. Наверное, он уже на пороге обретения новой формы. Но ступени там крутые, трудно даются ему. Очисти свое сознание, и он окажется в святом жилище Будды. С умершими надо расставаться легко.
— Я постараюсь, — тихо сказал старик Бальжи. Он был благодарен бродячему монаху за весточку о сыне, понимал, надо сделать так, чтобы память о сыне жила только в сознании, не затрагивая чувств.
— Я видел на лесных дорогах милицейские посты, — сказал Агван-Доржи. — Они кого-то ищут?
— Ты помнишь молодого хори-бурята? Он, говорят, нашел-таки своего русского брата. И теперь укрепился в духе. Изредка наезжает в степь. Нойоны в беспокойстве, боятся потерять свое добро. Они и обратились к властям за помощью.
— Вот как? Благословенный Будда имел пару желтых халатов и не тянулся к богатству, и, нам, слабым, завещал не обольщаться отпущенным сансарой и хранить чистоту сердечных порывов.
Что-то происходило в душе у Агвана-Доржи; надежда, жившая в нем, что он не просто так бродит по земле, но с какой-то особенной, не вполне ведомой ему целью, теперь переросла в уверенность. Иль не сказано в священной Книге: всяк идущий земными путями подвинется к Истине, если пути эти ведут от сердца к сердцу. Не сам ли Будда ходил пыльными дорогами древней Индии, пока не открыл смысл человеческой жизни? Эта уверенность укрепилась в монахе, должно быть, еще и потому, что он услышал звучание небесного морин-хура и посетил обиталище пребывающих в ожидании перемены формы человеческих теней.
— Я знаю, круг моей жизни завершается, — сказал Бальжи. — И часто оглядываюсь назад и чего-то ищу там, света ли, тепла ли, погасшего нынче? Бывает, нахожу и радуюсь и… не хочу соглашаться с тобой, когда ты говоришь, что тщетно каждое человеческое усилие, если не направлено к очищению сознания.
С Бальжи тоже происходило что-то, он вдруг открыл в себе способность выражать непростую мысль ясными словами. Раньше он этого не умел. Наверное, так произошло потому, что он остался один на земле, родичи покинули его, и сыновья тоже, мало кто заходил в его юрту, разве что Агван-Доржи да сторожа нойона; была она и на прошлой неделе, передала повеление хозяина, чтобы он съезжал с заимки. Бальжи сказал легко:
— Пусть Бадма не поспешает, я скоро сам уйду в иной мир.
— Поторопись. Нойон согласен подождать до первой травы.
— Будь по-вашему, — сказал старик.
Бальжи подбросил в очаг аргальные лепехи, огонь заиграл, засвиристел, высветил худое и длинное, изжелта синее лицо монаха.
— Ты приходи в степь с первородными лучами солнца, — сказал Бальжи. — Я буду ждать. Ты закроешь мои глаза и снесешь мертвое тело мое на Гору предков.
Агван-Доржи внимательно посмотрел на старика:
— Я сделаю все, о чем ты просишь.
Обшитые бычьей кожей стены юрты задрожали под порывом сильного ветра. Рыжий пес, дремавший, пригревшись у очага, поднял лобастую голову, какое-то время в его зеленых глазах трепетал страх, а когда страх исчез, пес опустил морду на войлок, брошенный заботливым хозяином к очагу, и закрыл глаза. И был сон. Вроде бы он, старый пес, как обычно, рыскал сбочь тропы, по которой шел хозяин: вдруг лесной зверек выбежит из укрытия и, глядишь, зазевается, тут только и успевай… И верно что, тень зверька замаячила впереди, длинная, легкая. Недолго думая, он припустил за нею, ну, конечно, не во всю прыть: