Читать интересную книгу Горит восток - Сергей Сартаков

И тут же подумала: а ведь любил ее Порфирий. Любил. И, если жив, может, думает о ней, ждет. Ну, а она? И отвечала себе: тоже любила. Не надо ей и думать ни б какой другой любви. Вернулась бы эта…

В одну из таких минут к ней подошла бабушка Евдокея. Присмотрелась внимательно.

Ты, девонька, чем-то томишься.

Бабушка! Сын у меня есть, восьмой годок ему, в люди он подброшенный. Хочется к сыну.

Без мужа нажила? — спросила Евдокея, и легкая тень осуждения прозвучала у нее в голосе.

Без мужа. Невольный он…

А-а!.. Ну, все одно, сердце, оно не забудет. Коли знаешь, у кого он воспитывается, что ж, бери, привози. Будем вместе все жить. Мы к тебе крепко привыкли. Достатков наших хватит на всех. А там и сама приработаешь. Бог даст, внучонок вернется, жену в дом приведет — и то не раздеремся, он хороший, Коленька наш.

Лиза потрясла головой испуганно:

Что ты, что ты, бабушка Евдокея! Не знаю, чем я вас за это все отблагодарю, а жить с вами я не останусь, нет, спасибо! Не тому тюрьма меня научила, чтобы тихонько жить-поживать, когда другие жизни не видят.

Да тебе-то что до других? И так в могилу тебя злодеи чуть не вогнали!

Нет, бабушка, — Лиза тихонько засмеялась, — мне теперь это уже не в страх,

Ну и опять попадешь, — сердясь сказала Евдокея. Она искренне полюбила Лизу и не могла поверить, что та говорит серьезно. Господи! Вырваться еле живой из тюрьмы, да опять этакими делами заниматься… — Попадешь, ей-богу, попадешь! — сказала она как можно убедительнее.

Нет, теперь я никак не попадусь, я теперь стала умная.

Они еще поспорили немного. Лиза устала, замолчала первая.

Бабушка, да когда же я как следует на ноги встану? — с тоской сказала Лиза, чуть отдохнув. Сказала так, будто это только и зависело от бабушки Евдокеи.

Та заглянула в большой горшок с медовым наваром алоя. Зверобой помогал плохо, и бабушка Евдокея перевела Лизу на алой.

Вот все, что тут есть, до донушка, как выпьешь, по три ложки в день, так и встанешь, — ответила она серьезно.

Мне не дождаться!

— Бона, не дождаться! А я думала — ты терпеливая. Лиза помолчала, лежа с закрытыми глазами.

Дождусь. Я очень терпеливая, бабушка Евдокея.

И ложку за ложкой, три раза каждый день, Лиза стала пить бабушкин алой…

24

Каждый день на восток шли воинские эшелоны, и каждый день с востока шли вести о неудачах на театре войны.

После самых первых и потрясающих сообщений о потерях флота на Порт-Артурском рейде — трагическая и геройская гибель «Варяга» и «Корейца» в Чемульпо.

Вслед за этим подряд подорвались па минах «Енисей» и «Боярин».

В неравном бою с японской эскадрой пошли на дно миноносцы «Стерегущий» и «Страшный». До последнего дрался «Стерегущий», весь мир поразился его отваге.

Взорвался и погиб броненосец «Петропавловск» вместе с командующим Тихоокеанским флотом, любимцем России, адмиралом Макаровым и художником Верещагиным.

Японцы с моря бомбардировали Владивосток.

Бесполезные передвижения войск на реке Ялу, несчастный бой под Тюренчепом, потеря «ворот к Порт-Артуру» — Цзипь-чжоуских позиций — и вслед за этим сдача порта и города Дальнего.

Кровавая битва под Вафангоу, выигранная солдатами и проигранная генералами.

Эшелоны шли на восток. Составленные из двухосных кирпично-красных товарных вагонов, они вытягивались каждый чуть не на версту. У широко раздвинутых дверей, украшенных зелеными березками, толпились солдаты в рубашках, пропитанных за дальнюю дорогу копотью, грязью и пылью. Они оглядывали убегающие назад города, деревни, реки, горы, леса, степи, пели протяжно:

Забирают нас, гонят в солдаты,

Угоняют па Дальний Восток.

Но при чем же я здесь виноватый,

Что я вырос на лишний вершок?..

Ветер обрывал и гасил слова песни, уносил их вдаль. Колеса торопливо выстукивали: «Та-та-та-та, та-та-та-та!» Солдат в Маньчжурии не хватало. Убитых подсчитывали тысячами, ранеными были забиты все госпитали, полевые лазареты…

…И за эти за тяжкие муки

Знак отличья на грудь нам дадут…

Мобилизация объявлялась за мобилизацией. Призывались один возраст за другим. Уехали на театр военных действий все сибирские корпуса, подтягивались армейские корпуса из-за Урала. В Маньчжурию, в Маньчжурию!

Разобьем мы какой-нибудь город, Своею кровью мы землю зальем…

Эшелоны проносились мимо Шиверска, мчались предгорьями Восточных Саян, шли то каменистым, то пес-чано-полынным Забайкальем, пройдя Читу, забирали на юго-восток и углублялись в бесконечные, унылые, похожие на застывшее в бурю море маньчжурские сопки.

Теперь о причинах войны, о тяжелых испытаниях русской армии знали все, вести об этом проникали повсюду, жгли всем сердца. Рабочие, собираясь вместе, пели злые куплеты:

Мы с соседкой желтолицей

Подралися за царя.

Улечу я вольной птицей

Да за синие моря…

Или:

Куропаткину обидно,

Что не страшен он врагам.

В поле бес нас водит, видно,

Да кружит по сторонам…

Проникли эти вести и в каторжный Горный Зерентуй. Павел с заблестевшими глазами подошел к Середе:

Середа, давай, ну, давай скорей убежим! Я знаю теперь, куда мне бежать.

Куда? — Середа поднял воспаленные веки. Последнее время он много пил.

Уйду воевать за Россию, — сказал Павел.

Чудак! В действующую? И не суйся, — повертел кудлатой головой Середа, — опять тебя сюда завернут да за побег тогда на пожизненную.

Не завернут. Мне бы только выйти отсюда.

А на черта тебе сдалась Россия? Она тебя в каторгу…

Замолчи! В России не только каторга. Для меня дороже родины другого ничего нет. Убежать поможешь?

Ладно. Вот зеленью леса оденутся — и убежим, — сказал Середа. — Только куда же ты тогда свою кралю? Ради тебя она сюда пришла. С собой возьмешь, что ли?

Середа всегда все знал. Любые вести с воли, любые передачи к нему попадали легко. Он и в тюрьме-то сидел словно только потому, что это ему нравилось, надоело скитаться в бегах…

Павел промолчал. Середа настойчиво сказал ему:

— Ты бабой такой не пренебрегай. Такие не всякий год на земле родятся.

Каждый день ходил Павел на работу, и каждый день, возвращаясь из каменоломен, он видел Устю среди женщин, встречающих арестантов. Она теперь не окликала его, а только, выдвинувшись вперед, искала глазами и так, неотступным взглядом, провожала, пока он не скрывался за углом забора. Павел не хотел смотреть па псе. Больно было сознавать, что он тогда оттолкнул, не принял ее любви, — теперь он каторжник, и вот все равно Устя пришла за ним и сюда.

Но постепенно видеть Устю стало для него потребностью. Павел издали еще угадывал ее в толпе, и сразу слух и зрение «его обострялись: ему казалось, что он видит, как шевелятся ее обветренные на холоде губы, как вздрагивают длинные черные ресницы и шепчет она ласково и призывно его имя. А приблизившись, он проходил, не поворачивая к Усте головы, и только косил глазом, насколько это было можно. Но однажды он и сам не заметил, Как глянул ей прямо в лицо. Это длилось всего какую-то долю минуты, пока их быстрым шагом прогоняли мимо. И все же он успел схватить и сохранить в памяти ее упрямо круглый подбородок, ее вдруг сузившиеся глаза и радостную улыбку, промелькнувшую на полных красных губах. Его словно обожгло всего. И потом всю ночь и назавтра весь день на работе' в каменоломне перед ним неотступно стояло изумленно-радостное лицо Усти. И он едва дождался вечера, чтобы скорей пройти мимо тюремного забора и еще раз коротко и остро взглянуть на нее.

Потом он ночью вставал, садился на нарах, подтянув к себе колени, и под яростный храп спящего рядом с ним Середы думал: любит ли он Устю так, как она его любит? Перед совестью своей получалось — да. Но он не мог, не хотел, чтобы Устя любила каторжника. Не мог, чтобы любил он, каторжник. Вырваться на свободу — на свободу! — хотя бы на тот краткий миг, пока его ловит на мушку стражник, — вот чего хотелось Павлу, когда появилась в

Зерептуе Устя. On часто стал задумываться: а если удастся уйти, так куда? Быть бездомным бродягой, Ива-ном-непомнящим? Чем это лучше каторжника? Не это нужно ему. Уйти через границу в Китай, в Монголию — и остаться без родины? Его осудили несправедливо. Но осудили власти, не родина. Родине он пе мог изменить. Куда же, куда уйти?.. Но когда по каторге прошел слух — на Россию напала Япония, Павлу сразу стало ясно все: он убежит и свободным умрет там, на поле боя, сражаясь за родину.

Ас бабой как? — еще раз переспросил его Середа.

Там будет видно, — уклончиво сказал Павел. — О себе сперва думать надо. Никифора пулей сняли с забора.

Нас не снимут. Я наговор от пули знаю, — хвастливо сказал Середа, — и тебя паучу.

…И вот оделись в зелень луга. Затрепетали на березах первые, клейкие еще листочки. В горных распадках на зорях пахло кисленькой лиственничной хвоей. Павел торопил Середу. Тот отмахивался: