зубы, он пытался разорвать волчью пасть, которая, умирая, вцепилась в его ногу. Борясь с болью, из последних сил ему это удалось.
Он упал и отдыхал. Кровь ручьём лилась из его ноги, но в его положении его это мало волновало! Он уже столько страдал и без этого! Отдохнув, завязав ногу, забившись в самый глубокий угол пещеры, полной костей, перьев и разодранных звериных шкур, Надбужанин увидел рядом с собой волчий труп и задушенную овцу. Это была дорогая добыча. Он начал сдирать обе шкуры, чтобы в них одеться, и, отодрав зубами мясо задушенной овечки, он жадно съел его, напился снега и, ещё мгновение поборовшись со сном, смежил веки.
В эти минуты, когда любой другой человек грезил бы о погони, неволе, бедному беглецу в необычном сне приснилось, что он плывёт по Бугу с песенкой. Анна стояла на замковых валах и приветствовала его улыбкой и говорила ему:
— Это был сон, пойдём со мной.
А потом они шли через богатые комнаты, рука в руке, глаза в глаза, и выбежали в сад, из которого он указывал ей на свою Слободу в роще, она ему — реку, извивающуюся в долине, где она его первый раз увидела.
Два светящихся глаза загорелись над головой спящего, он проснулся. То был волк, который почувствовал кровь в яме, и, обнаружив человека ощетинился, насторожился, думая ещё, броситься ли на него, или бежать. Шерсть на спине зверя встала дыбом, хребет выгнулся, глаза вылезли из орбит, язык повис, белые зубы светились за синими губами.
У Надбужанина едва было время вскочить на ноги, когда серый противник уже схватил его. Борьба в этой тесной яме, в которой они каждую минуту ударялись об отовсюду торчащие острые камни, катались по разорванным трупам волка и овцы и по высохшим костям, была жестокая и яростная. Наконец, схватив волка за горло, несмотря на его сопротивление, Надбужаниин задушил его и сам упал на него, израсходовав последние силы.
Больше побитый и ободранный, чем раненый, благодаря шкурам, которыми он недавно накрылся, отдохнув час, он начал обдирать волка. Наступил день, сильный мороз, пугающий, страшный, потому что в любой момент мог выдать; дневной свет попадал в яму.
Хаджи-Дере, турецкая деревня, которую сначала беглец не заметил, была так близко, что слышались голоса жителей, рычание скота и блеяние овец. День показался ему ужасно долгим, а заснуть уже не смог, хотя теперь мог быть в большей безопасности от степных волков, когда соседняя деревня начала просыпаться.
Вечером шляхтич вздрогнул, всё отчётливей и отчётливей слыша приближающиеся человеческие голоса и лай собак. Это были голоса детские, озорные, весёлые. Они остановились недалеко от пещеры и до ушей спрятавшегося беглеца отчётливо доходили слова. Собака завыла, он услышал топот поблизости, потом увидел её голову и глаза, искрящиеся в отверстии.
Не обращая внимания на призывы детей, собака упорно лаяла на волчий труп и на человека, на которого наткнулась, пока не привлекла внимание детей.
Более смелый татарин, постарше, около девяти лет, наполовину нагой, несмотря на мороз, прикрытый только куском овчины, заглянул, крикнул и начал звать товарищей. Их было так много, что, несмотря на то, что это были дети, он, слабый, не мог от них защищаться, а притом помогающая им собака и близость турецкого поселения отнимали у него всякую надежду ускользнуть.
Затем дети окружили пещеру, натравливая собаку на несчастного, кричали ему, бросали в яму камни. Один из них побежал в деревню за старшими. Так неожиданно окружённый беглец в отчаянии хотел пробиться, удрать, но сил не было; он поднялся, его ноги задрожали, он упал на камни. В мгновение ока подбежали люди из деревни с бичами, с палками, с верёвками, вытащили его и среди радостных детских голосов погнали к Хаджи-Дере.
Проданный на следующий день турком (которому принадлежала собака, а скорее, на дворе которого она грызла кости), притороченный к татарскому коню, шляхтич шёл степью к Куяльницкой балке, где был аул, жилище его нового господина.
В широкой и удаляющейся к морю долине, посередине которой протекал узкий ручей, к югу заканчивающийся Лиманом, стояла татарская деревня.
На некотором расстоянии друг от друга стояли круглые шатры, разной величены, серые, так устроенные, что их можно было положить на повозку и перевозить с места на место. Сверху поднимающийся люк на шнурке выпускал дым огня, несколько столбов, вбитых в землю, поддерживали эту постройку. Внутри бедно. Ведро с водой с одной стороны двери, ведро с перебродившем молоком кобылы — с другой. Посередине огонь с казаном, подвешанным на жердях, вокруг сидения, немного оружия, кожухи, мешки с мукой, мешки с сыром, верёвки и лыко — вот и всё. Женщины у татар, как и у других народов восточного происхождения, были почти невольницами; здесь, однако, у них было гораздо больше свободы, чем у турок. Входили и выходили свободно без препятствий, смешивались с мужчинами, иногда даже шли на войну.
У нового господина Надбужанина содержали немного мягче, кормили той же пищей, что господ и лошадей (пшённой мукой), он вращал жернова, носил воду и выполнял другую более или менее тяжёлую домашнюю работу. Хозяин ждал только время и возможность, чтобы его сбыть.
То была только первая половина жизни в неволе Надбужанина, который вскоре был продан в Стамбул, десять лет провёл на султанских галерах, вместе со многими другими собратьями.
Однообразно текла жизнь пленника, прикованного к скамье, поднимающего до изнеможения весло, пока плётка надзирателя не выбивала из него оставшиеся силы. Назавтра то же самое, всегда то же самое.
Одним из важнейших событий в жизни Надбужанина было то, что его приковали к одной лавке рядом с ксендзем, родом из Польши, который был схвачен морскими разбойниками, продан в Стамбуле, попал на галеру, хотя сил не было.
Этот ксендз был послан Богом, дабы поднять измученные умы, чтобы оживить их высшей надеждой и давно отвыкших от религиозной жизни вернуть к ней утешениями веры. Сам работая с другими, вместо того, чтобы стонать от ран и труда, ксендз Марек делал всё, чтобы подсластить участь собратьев.
По очереди красноречивый, вдохновенный, исполненный чувства, потом весёлый и спокойный, своим пылом и безмятежностью души он поднимал упавших к ноющих. Казалось, раб не чувствует своей неволи, так сильно он верил в иную жизнь, в награду за могилой, и вливал эту веру в товарищей. Больной, близкий к смерти, он делил время отдыха на молитву и запрещённые науки.
Одной лунной ночью, прекрасной и тихой, галера плыла по мраморному морю, когда Марек упал на своё