— Помоги! — процедил Чернов. — Не хочу тонуть в этой грязи! Лучше расстреляй меня! Повесь лучше!
Кмитич спрыгнул на землю, встал на колени, протянул руку и зацепил коня Чернова за уздцы, с силой потянул к себе. Животное, чуя помощь, подалось в сторону Кмитича, отчаянно дергая шеей. Оршанский полковник с рычанием от натуги, упираясь коленями в мокрую прошлогоднюю траву, потянул к себе коня. Тот нащупал, наконец, передними ногами твердую землю и стал с помощью человека выбираться на берег. Видя, что конь спасен, Кмитич поднялся на ноги, вытер пот со лба. Первое интуитивное желание было помочь выбраться и этому мерзавцу, чтобы привести его в отряд. «А зачем его вытаскивать? — мелькнула мысль. — Ведь мы его все равно казним. Так пусть остается здесь. Пристрелить бы его, да нечем. Нехай кикиморы болотные его судят. Если утонет в трясине, то это будет самое подходящее для этого убийцы наказание». Кмитич забрался обратно в седло.
— Дай руку! Помоги же! — сдавленно выкрикнул Чернов. Кмитич не ответил. Он, собираясь уезжать, лишь оглянулся. Чернова же этот молчаливый литвин вдруг вверг в холодный ужас. Лучше бы литвин издевательски смеялся, оскорблял, но только не молчал с таким вот безучастным лицом! Это была настоящая пытка, пытка, до которой сам Чернов никогда бы не додумался.
— Сволочь! — заорал он. — Ну, хотя бы убей меня! Пристрели! Если нет пистолета — заруби саблей! Слышишь! Ты что, оглох?! Убей меня как солдат солдата!
Кмитич вновь молча посмотрел на Чернова сверху вниз. Московит сорвал все еще сидевший на голове круглый немецкий шлем, ухватив его за перья, и попытался швырнуть в Кмитича. Шлем, мелькнув ярким пером, глухо, словно пустая кастрюля, брякнулся у ног коня. Оршанский полковник вновь спрыгнул на землю, пнул шлем, и тот улетел обратно в болотную топь.
— Ответь мне! Скажи хоть что-нибудь! — орал Чернов. — Ударь меня по голове саблей. Слышишь, ты, сволочь литовская!
Над поверхностью болота оставалась одна лишь бритая голова предводителя царских карателей. Кмитич вновь безучастно вглянул на лысину царского полковника, вновь впрыгнул в седло и бросил взгляд на коня Чернова, ковылявшего в сторону леса.
— Сволочь! — кричал Чернов с перекошенным от бессильной злобы и страха лицом. — Сволочи вы все! Всех бы перерезал! Ненавижу! Вернись! Слышишь! Вернись! Будь ты проклят! И все вы! — и затем что-то еще прокричал полковник на непонятном языке.
И словно возмутившись последними словами Чернова, глухо зашипело болото, выпустив множество малых и больших пузырей. Чернов выдавил слабый крик. Кмитич в это время не спеша ехал вслед коню царского полковника. Он лишь однажды обернулся. Чернова уже не было видно.
— По деяниям твоим и смерть, — тихо сказал оршанский князь и поспешил обратно к месту боя. Его теперь волновал Василь — жив ли? По дороге Кмитич подхватил под уздцы коня Чернова, и тот послушно последовал за своим спасителем.
Когда Кмитич вернулся, бой был уже закончен полным разгромом карателей — их тела устилали всю лесную дорогу, с которой партизаны уже стащили упавшие деревья. По количеству пороха, что везли бойцы Чернова, было ясно, что от Рогачева они намерены были оставить кучку пепла, как и от Казимира. Но, как и боялся оршанский полковник, бой не вышел легким, даже с учетом внезапности нападения. Если вторую группу в хвосте колонны удалось разгромить достаточно быстро, то в головной группе кипел нешуточный бой — карателям удалось оказать сильное сопротивление, а человек десять даже прорвали кольцо и ушли лесом неизвестно куда. Погибли девятнадцать партизан, еще шестеро были серьезно ранены. Им спешно оказывали помощь, положив раненых на расстеленные на влажной земле тулупы. Тут же лежал и Василь с простреленным животом. Он выглядел, кажется, бодрее других, и даже улыбался успешному исходу боя, но — и Кмитич это знал — рана в живот только кажется легкой.
Кмитич склонился над Василем. Тут же находились еще три молодых партизана — друзья Василя: Александр Сичко из Ковно, Винцент Плевако из Вильны и мстиславец Альберт Заяц. Они были с такими же длинными волосами с заплетенными в концы перьями ястреба. Одного из них, Зайца, и видел вместе с Василем в первый день в землянке Кмитич.
— Кажется, отвоевался я, пан полковник, — грустно улыбнулся Василь, который только что о чем-то тихо переговаривался с Зайцем.
— Не хвалюйся, вылечим, — слегка похлопал Кмитич парня по плечу.
— Я прошу у вас прощения, пан Кмитич, — вновь усмехнулся Василь, — я вам так и не открылся. Вы меня не признали, а я все искал подходящее время… Меня по-настоящему зовут и не Василь вовсе. Вы должны меня помнить как… Вилли Дрозда из Несвижа.
Кмитич в ужасе уставился на бледное лицо Василя с растрепанными волосами. Глаза… Голос… Точно! Это Вилли Дрозд! Но как же он изменился за эти шесть или даже семь лет! Тогда это был скромный застенчивый хлопец с робким взглядом, а сейчас — стройный, высокий, уверенный в себе воин!
— Это правда ты? — наконец-то произнес Кмитич, проводя ладонью по своему взмокшему лбу.
— Что здесь такое? — подошла и присела на корточки Елена.
— Василя ранило, — чуть не плача ответил ей Заяц, — в живот.
— Крепись, парень, — Елена приложила ладонь ко лбу Вилли, — ты должен бороться.
— Ты знала, что его зовут Вилли Дрозд? — повернулся к Елене Кмитич. — Он художник, ученик Рембрандта. Ты знала?
Елена взглянула в глаза Кмитича. Ее взгляд был спокойным, как бы говорящим: «Я все знаю».
— Мы все были кем-то раньше, — ответила она, — если он захотел стать Василем, то кто мог бы запретить ему это?
— Я виноват перед вами, — слабым голосом произнес Вилли Дрозд, он же Василь, — я написал ваш портрет, Михал купил его. Теперь портрет пропал. Его ищут и Рембрандт, и Михал, и я искал. Где-то в Польше затерялся. Мне бы надо было его вам подарить. Я не должен был брать за него деньги. Не должен.
— Все это сущая ерунда, — улыбнулся Кмитич, успокаивающе похлопывая Василя по плечу, — мне плевать, что ты сделал со своей картиной. Кого бы ты ни изобразил — картина все равно твоя. Если она в Польше, Михал найдет картину, не волнуйся. Он же такой любитель живописи, что рано или поздно все нужные ему картины сами приходят к нему в руки!
— Хорошо бы, — отозвался Вилли, — не хочу, чтобы она осталась в Польше или попала обратно к Рембрандту. Это на самом деле моя картина, не его…
Вилли умер, не дождавшись заката. Партизаны-студенты оплакивали его — он был их первым командиром до соединения с Багровым. В руки Вилли вставили и зажгли свечку, Заяц положил рядом с другом его любимую лиру. Но Кмитич забрал лиру себе: