— Имеется, — ответил хозяин хаты.
— Мне нужно срочно написать три письма. Можешь пообещать, что отправишь их?
— Отправить могу, — усмехнулся дед Алесь, — а вот пообещать, что дойдут, — нет. Сейчас всякое на дорогах бывает.
— Ну, хотя бы одно их трех писем точно дойдет.
— А кому письма?
— Одно королю Речи Посполитой Яну Казимиру. Два других — Михалу и Богуславу Радзивиллам.
— Ого! — дед удивленно округлил глаза. — Серьезные листы писать вздумал, пан полковник.
— Да, батя, серьезные! Очень!..
* * *
Переночевав в веске, отряд на рассвете тронулся дальше. На востоке небосвод окрасился лилово-розовым светом.
— Как красиво! Нарисовать бы! — выдохнул один из всадников где-то за спиной Кмитича. Полковник оглянулся. То был Василь. Лира все еще висела за его спиной. С этим инструментом этот боец-лют, похоже, не расставался никогда.
— Умеешь рисовать? — спросил его Кмитич.
— Когда-то умел. Сейчас… не до того.
— Верно, сейчас не до того, — кивнул Кмитич и отвернулся. «И все-таки где-то я его раньше встречал, — думал Кмитич, — не только глаза знакомые, но и голос». Кмитичу тоже понравились насыщенные краски восхода, но такое юношеское восхищение красотой восходящего солнца идущего в бой партизана глубоко тронуло оршанского князя.
В это время в свои права вступал первый весенний месяц сакавик. Солнечные лучи грели все сильнее с каждым днем. Снег темнел, коченел и таял, дороги и тропы превращались в жижу и топь. Но партизаны радовались этому.
— Это нам на руку! — говорила Елена. — Чернов тащит четыре пушки. С таким грузом мы его догоним, обгоним и устроим засаду.
Легко вооруженные мушкетами и саблями, с небольшими заплечными мешками, партизаны, в основном люди молодые, думая о предстоящей схватке с карателями, которым жаждали отомстить за кровавую расправу над Казимиром, шли бодро, изредка перебрасываясь друг с другом короткими фразами. Однажды по дороге попалась увязшая в грязи пушка с поломанным колесом. Вокруг нее в мокрой земле можно было разобрать отпечатки многих следов конских копыт и сапог.
— Смотрите! Они бросили пушку! Не стали чинить колесо! — партизаны обступили орудие.
— Нам оно тоже ни к чему, — отвечал Кмитич, — нам хватит тюфяка.
Картечницу-тюфяк тащили уже не на санях, которые оставили в лесу, а на трех лошадях. Для удобства транспортировки этой легкой пушки Кмитич придумал разборный лафет.
— Судя по следам, они были здесь совсем недавно, — изучал Кмитич поляну, — мы их почти догнали! Теперь нам нужно двигаться вдоль дороги, выставить круговое наблюдение. Выслать вперед пару мелких групп.
Решено было сделать завал на лесной дороге на пути карателей и резко атаковать их с двух сторон — вначале обстрелять из тюфяка и мушкетов, затем силой конницы окончательно разбить.
— Будет бой — не лезь вперед, — говорил Елене Кмитич. Та улыбалась в ответ.
— Боишься за меня?
— Не только. Командир не должен подставлять лоб под пули. Без него отряду будет конец. Ну, а у Чернова головорезы опытные. Сеча может быть жестокой.
— Хорошо, мой защитник, — вновь улыбнулась обычно серьезная Елена Кмитич взглянул на нее и подумал, что с улыбкой Елена выглядит вновь той самой семнадцатилетней озорной девушкой из Смоленска. Он взял и чуть сжал ее руку. Кмитич и в самом деле ужасно боялся за Елену. Он видел накануне сон — распластанное на земле тело в волчьей шкуре и он сам, оплакивающий убитого. «Какой-то близкий мне человек может погибнуть в бою с Черновым», — думал Кмитич. Из близких в отряде была одна Елена. О ней и волновался больше всего оршанский князь.
— Я ведь люблю тебя, — как-то спокойно сказал Кмитич, глядя ей в глаза, — и не хочу, чтобы с тобой что-то случилось.
— Вот как? — игриво усмехнулась Елена. — Но я тебе уже говорила, не надо в меня влюбляться. Хватит того, что я однажды влюбилась в тебя. Ведь ты женат, слава Богу, уже не на этой глупышке Маришке.
— Женат, — кивнул Кмитич и усмехнулся, не веря собственным словам, — все это осталось в другой жизни. Никто не даст мне гарантии, что я увижу свою жену вновь. Сейчас я здесь, и вокруг война.
— Твой мир, твоя былая жизнь скоро вернутся, — Елена мягко взглянула на Кмитича, — я уже говорила тебе об этом. Скажу снова: ты князь, а я непонятно кто. Когда закончится война, наши дороги разойдутся. Сейчас эта тропа одна. Тропа люта. И только на ней мы сможем выжить и добиться победы. Но воевать вместе вечно мы не можем.
— Почему ты про себя говоришь так, — нахмурился Кмитич, — почему ты непонятно кто?
— Ты, наверное, хочешь меня спросить, да из деликатности не спрашиваешь, почему я в уличных девках оказалась? — Елена пристально взглянула ему в глаза.
— Хотел, — смутился Кмитич, — а потом и расхотел. Мне-то какое дело! Значит, жизнь так к тебе повернулась.
— То есть ты не хотел выслушивать слезные байки или думал, что мне будет трудно рассказывать историю моей нелегкой жизни?
— Что-то вроде того.
— Брось! — Елена засмеялась. — Не верь, когда люди, начиная оправдывать себя, свои грехи объясняют несправедливостью судьбы. Если вор стал вором, значит, он так и хотел, ибо честный человек, даже умирая от голода, не будет воровать. Я же… Значит, и мне быть солдатом любви когда-то понравилось. Вот это и есть правда. Я так сама захотела, ибо чувствовала в себе что-то, но понять и объяснить по молодости не могла. Меня просто распирали эмоции и желание хоть что-то делать. Однажды, когда мне было двенадцать лет, я сказала своим, что ненадолго пришла в этот мир и что буду в этом мире королевой. Мой воспитатель усмехнулся, сказав, что королевой я, может быть, и в самом деле стану, если в меня влюбится принц и увезет в свой каменный дворец. Не помню, откуда я все это взяла, но я сказала, что королевой я буду одна, без принца, а мой дворец будет не из камня, а из деревьев. Тогда все списали это на мои детские выдумки. Но мои слова сбываются. Вот я и стала королевой, королевой отряда партизан, а лес — это и есть мой дворец. Моя смоленская жизнь — в самом деле другой мир, который ко мне больше не вернется, как и Смоленск.
— Ты хочешь сказать, что в Смоленск ты больше не вернешься?
— Смоленск сам больше не вернется к нам. Мы победим, это так, но город останется за царем.
— Почему? — брови Кмитича сдвинулись. Он любил Смоленск и даже слушать не желал о том, чтобы уступать город врагу. Уж слишком много крови было пролито в этом городе.
— Чувствую, — грустно посмотрела на Кмитича Елена, — я же волчица, воин-лют. Чувствую, что врага прогоним, но Смоленск останется за ним. Это и хорошо. Не будет соблазна возвращаться к прежней жизни.