— Я все понял, господин Сакабе, — Калмыков почтительно наклонил голову. — Ваше пожелание будет принято к действию.
Подполковник встал и с чувством пожал атаману руку.
— Я всегда верил в вас, господин Калмыков, — сказал он.
«Экономический захват Сибири Японией, — как писал в своей депеше Генеральный консул Гаррис, — продолжался».
Оставшись один, Калмыков весело потер руки, засмеялся и громко крикнул:
— Гриня! Ты где?
— Я здесь, Иван Павлыч, — издалека донесся голос Куренева. — Чего надо?
— Ты чего там с закуской телишься?
— Уже готова!
— Неси!
— Йе-есть!
Атаман еще раз потер руки, громко засмеялся.
— Хорошая штука — жисть-жистянка… Жизнь — жизнянка!
Особенно хороша она, когда есть деньги, светит солнце и человек молод.
Солнце светило по-прежнему горячо и ярко, и молол был генерал-майор Калмыков до неприличия.
***
Ночью красные партизаны совершили новое нападение на Хабаровск; в схватке с ними погибло девять калмыковцев. Среди партизан было немало охотников-таежников, которые привыкли бить белку в глаз одной дробиной, эти люди не промахивались. Казаки тоже умели хорошо стрелять, но все равно били не так лихо, как таежники, попадали через раз.
Калмыков, узнав о потерях, хлобыстнул кулаком о кулак, потом повернул один кулак в одну сторону, второй — в другую.
— Вот что я сделаю с этими партизанами, вот, — он снова провернул кулаки в разные стороны, — в ноздрях у них долго будет сидеть запах жареного мяса. Задохнутся.
Он вызвал к себе Савицкого, свел глаза в одну точку. Резко спросил:
— Ну что, начальник штаба, слышал о ночном налете партизан?
— Слышал.
— Давай готовить операцию. Партизанам это спускать нельзя.
— А как же с отъездом на Уральский фронт?
— Отъезд отменяется.
Брови у Савицкого удивленно поползли вверх.
— Это что, решение Омска? Колчак так распорядился?
— Не Колчак, нет. Я так решил, — Калмыков ощутил, что изнутри его распирает некая генеральская важность; ощущать ее было приятно.
— Иван Павлович, офицеры приготовились к отправке, только и ждут, когда к перрону подойдут эшелоны…
— Пусть лучше здесь окоротят партизан, — важность, будто одуванчиковый пух, слетела с атамана, он вывернул большой палец правой руки и придавил к крышке стола ноготь, — их надо расплющить как блох… Чтобы треск стоял. И я их расплющу… — Калмыков вновь придавил ноготь к крышке стола и лихо прицокнул языком. Будто белка.
Савицкий вежливо наклонил голову — он верил, что атаман сумеет расправиться с блохами.
Утром следующего дня, в сером полумраке рассвета, под бесшабашное пение птиц из Хабаровска выступил большой отряд калмыковцев. Двигались казаки молча, угрюмо насупившись, не хотелось воевать со своими. Грех это великий — казак поднимает руку на казака, никогда такого не было… Вот что наделала гражданская война!
Поплутав немного по недобро затихшим улицам, отряд выбрался из города.
Из конного строя на черном мерине выкатился хорунжий Чебученко, оглядел неровную колонну, выкрикнул звонко, будто не степенный полковник Бирюков, однофамилец недавно умершего от ран командира Первого уссурийского полка, командовал этим походом, а он:
— Братцы, не вешай носов! Давайте споем!
Строй угрюмо молчал.
Чебученко приподнялся в седле и затянул визгливым, резавшим воздух, будто осколок стекла, голосом:
— «Распрягайте, хлопцы, кони…»
Голос его одиноко повис неясно в утреннем пространстве, казалось, вот-вот завалится — ему не на что было опереться, — в следующий миг Чебученко оборвал пение — строй не поддержал его. Хорунжий воскликнул жалобно:
— Братцы, что же вы?
Михайлов, который после расформирования юридического отдела числился кем-то вроде помощника по неведомо каким делам при начальнике штаба Савицком, повернулся к Юлинеку, неловко громоздившемуся в седле, — ездить верхом чех не умел:
Юлинек взглянул на хорунжего Чебученко, схожего с побитым котом, у которого даже усы обвисли от неожиданного поражения, лениво прохрюкал себе под нос:
— Этот человек любит выделяться из толпы. Для того чтобы обратить на себя внимание, готов голым ходить по улицам города Хабаровска.
— Дурак есть дурак, — резонно заключил Михайлов.
Конная колонна втянулась в лес. Сзади двигались пешие казаки, именовавшие себя пластунами, хотя пластунской подготовки не имели. Раньше пластуны играли в армии такую же роль, что ныне спецназовцы. Солнце запуталось в макушках сосен и угасло. Сделалось сумеречно.
Полковник Бирюков приподнялся в стременах и рявкнул на Чебученко:
— Встаньте в строй, хорунжий!
Чебученко поспешно въехал в конную колонну и растворился в ней. Повеяло опасностью — партизаны находились где-то рядом. Их не было видно, но присутствие их ощущалось — у казаков под мышками даже холодные мурашки зашевелились. Бравый Чебученко вобрал голову в плечи, огляделся по сторонам: не нравился ему этот лес, темный, недобрый, лишенный живых птичьих голосов. На опушке, там, где плоская пыльная дорога вползала в тайгу, голоса их населяли пространство, звучали с каждого дерева, с каждой ветки, с каждого куста, а тут — тихо, как в могиле. Может, их незнакомый полковник Бирюков действительно ведет в могилу?
Не было хорунжему ответа. Подмятый непростительной боязнью, он вместе с конем втиснулся в самую середину колонны, вжался в седло, словно хотел срастись с ним, но в следующий миг уловил взгляд казака, ехавшего рядом, — это был белочубый Ильин, — стер со лба холодный пот и выпрямился.
Конная колонна продолжала двигаться по лесу. Место для нападения было тут удачное: с любой ветки на них могли свалиться волосаны в папахах с красными лентами и затеять драку…
Юлинек тоже опасливо вертел длинной жилистой шеей — мнилось чеху, что в густых кронах сидят бандиты, сейчас начнут пикировать на всадников, — надо успеть выстрелить раньше их, передвинул маузер, болтавшийся, как у матроса, на тонких кожаных ремешках, на живот, чтобы было удобнее им пользоваться, пробурчал угрюмо:
— Не нравится мне тут.
Михайлов посмотрел вверх, поймал глазами длинную пепельночерную ветку, перекинутую по воздуху через дорогу, на которой сидел жирный черный ворон, усмехнулся завистливо:
— Говорят, черные вороны живут по триста лет….
Юлинек не замедлил подтвердить высказывание начальника:
— Ага!
— Есть другая точка зрения, Вацлав. Вороны живут чуть больше обычной курицы — двадцать лет.
— Вах! — на грузинский манер воскликнул палач и так резко закрутил шеей, пытаясь рассмотреть взлетевшего ворона, что в позвонках у него раздался глухой хруст. Михайлов поморщился, словно ему сделалось больно.
Колонна постепенно втягивалась в глубину леса. Было по-прежнему тихо, ни одного птичьего голоса не слышно, ни писка, ни щелчка, ни треньканья, будто тайга совсем вымерла. Люди двигались, подчиняясь приказу, не будь приказа — повернули бы, унеслись подальше от этой страшной тишины, от черных деревьев и кустов, от здешней колдовской жути.
Устали казаки воевать, не хотелось им ни стрелять, ни рубить — хотелось жить. Воспитывать детишек, пить по утрам парное молоко, ловить рыбу и косить сено на заливных лугах — там растет самая лучшая, самая сочная трава….
Корсаковская улица, где жили Евгений Иванович Помазков с Катей — домишко их располагался неподалеку от храма, во дворе большого магазина, несуразно именуемого «депо» (на стене так и было начертано краской «Депо аптекарских, фотографических и парфюмерных товаров»), — в последнее время преобразилась, похорошела. Появилось много новых магазинов, которыми заправляли пронырливые чехословаки, выдававшие свои товары за французские и дравшие за них втридорога — цены выставляли запредельные. Около каждого магазина стояли тарантасы на дутых шинах — развозили богатых клиентов. По тротуарам прогуливались офицеры в белых кителях с дамами, железнодорожные инженеры в нарядных мундирах, похожих на флотские.