Это припасы атамана Калмыкова.
Перед отъездом он разослал по редакциям Хабаровска, Читы, Владивостока, Харбина телеграммы, сообщая, что на Уральский фронт для борьбы с большевиками будет отправлен большой сводный отряд, состоящий из трех родов войск. Командовать отрядом будет он, генерал-майор Калмыков.
Чувствовал себя Маленький Ванька настоящим героем.
В персональном вагоне атамана уже вовсю хозяйничал Гриня Куренев. В новенькой гимнастерке с офицерскими погонами, перепоясанный желтым американский ремнем. От радости он помолодел, отвисший за последнее время живот, — хотя и небольшой, но все-таки приметный, недопустимый для солдата, вобрал в себя, постройнел. Вот что значило для Куренева стать офицером.
Он носился по вагону, наводил марафет; делал все, чтобы обстановка в салоне была домашней, какую Иван Павлович любит…
Вагон действительно стал домашним, в нем появились домашние запахи — жареного мяса, лука и хлеба.
Длинный автомобиль с блестящим радиатором, вызывая заинтересованные взгляды из вагона, прокатился по перрону, пачкая чистый воздух серым вонючим дымом, и, тяжело заскрипев рессорами, остановился у середины состава.
Из автомобиля вышел Калмыков — несмотря на мороз, в фуражке с желтым бархатным околышем и блестящим черным козырьком, бросил по сторонам несколько настороженных взглядов и прошел в вагон.
Через минуту поезд тронулся. Куренев продолжал носиться по вагону неутомимым веретеном: то в один угол совался, то в другой, поправляя что-то не нравившееся ему, на ходу что-то смахивал, что-то убирал, что-то, наоборот, выставлял напоказ, чтобы было лучше видно, — в общем, Григорий знал, что делал. Только он один во всем ОКО ведал, чем можно ублажить атамана и согнать задумчивую печаль с его лица, но атаман, хотя и имел поводы для радости, продолжал пребывать в хмури и на хозяйские хлопоты новоиспеченного офицера не обращал внимания.
— Иван Павлыч, обед готов, — новоиспеченный офицер наконец закончил хлопоты и остановился перед атаманом с улыбающимся лицом, добавил сладким голосом: — Пора перекусить.
Атаман поднял мрачные светлые глаза, оглядел Гриню невидяще и, похоже, даже не произнес, а проговорил глухо:
— Пошел вон!
— Ну, Иван Павлыч! — Григорий умоляюще наморщил лоб. — Вы же ныне ничего не ели, даже не завтракали.
Взгляд атамана прояснился, он пробурчал недовольно:
— Это ты, Гриня?
— Я, я, Иван Павлыч! Стол накрыт. И закусочка стоит….
Калмыков прошел в соседний отсек, где в центре стола мелодично позванивали, стукаясь друг о друга, вытертые до блеска хрустальные бокалы, опустился на мягкий, обтянутый гобеленовой тканью стул.
По прямому проводу у него состоялся разговор с Читой, с атаманом Семеновым. Тот сказал Калмыкову, что есть очень толковая идея создания самостоятельного Панмонгольского государства, идея эта уже обговорена с рядом послов, и те от имени правительства высказали «одобрям-с», так что перспективка, по словам Семенова, открывается такая, что голова может закружиться.
Конечно, в правительстве нового государства можно будет получить очень приличный, пухлый от денег, выданных на представительские расходы портфель, но не все в этой идее устраивало Калмыкова. Обстоятельства изменились — ныне он уже не хотел отделяться от России. Страшился этой мысли. Как же он будет жить, если ему обрежут пуговицы, и он больше не будет видеть лапотных, заморенных бытом и неурядицами, немногословных русских мужиков и баб, родившихся где-нибудь в Тамбовской губернии, не будет видеть деревень и станиц, голых задов, приготовленных к массовой порке, — почти все мужики спускали свои портки добровольно, — лишится возможности слышать русскую речь, мат и невнятные восклицания выпивох, вообще не будет видеть того, что привык видеть каждый день… Атаман засопел шумно, протестующе качнул головой — несогласный он: нет, нет и еще раз нет!
Это что же, теперь он должен будет говорить на монгольском или каком-нибудь еще тарабарском языке? Нет, нет и снова нет!
Но, с другой стороны, не хотелось ссориться и с Семеновым. Если бы не Григорий Михайлович, Калмыкова давно бы съели вместе с погонами и лампасами, переварили бы в желудке и превратили в кучу дымящегося навоза. Благодаря атаману Семенову, этого не произошло, и факт надо было ценить.
В общем, как бы там ни было, Калмыков попадал в вилку: либо он терял Семенова, либо приобретал Россию и оставался с читинским владыкой. Эх, Григорий Михайлович, Григорий Михайлович, друг сердечный… И чего тебе так неймется? В мыслях с атаманом Семеновым Маленький Ванька был на «ты», в жизни — только на «вы» и больше никак.
Катилось, катилось колесо по дорожке истории и докатилось… До упора докатилось. Калмыков жалел о том, что может потерять Россию, — куда ни брось свои фишки, выходит одно и то же: Григорий Михайлович Семенов был для него дороже России, дороже, и все тут! — морщился недовольно, корежился, словно ему продуло шею и там высыпали чирьи — болезненно нагноившиеся крутые бугорки, стрелявшие огнем, от которого нет ни лекарства, ни спасения.
Будь прокляты все войны, вместе взятые, все революции и свары — все, все, словом, — и жизнь их непутевая, в первую очередь. Ну какой из него, к шутам, панмонгол? Проще сотню лошадей сделать панмонголами, чем его одного.
— Иван Павлыч, поешьте, — вновь возник перед атаманом Куренев, огладил на себе гимнастерку, загнал складки под ремень. — Ну, пожалуйста! У вас же с утра во рту ничего не было…
Атаман нехотя придвинул к себе тарелку.
А с чего, собственно, затеялась революция, как был испечен этот невкусный пирог, на каких дрожжах он поднялся? Люди, образованные и необразованные, чего-то не подели между собой? Или молодым энергичным низам надоели пропахшие коньяком верхи? Или одним не нравилось, что другие живут на более высоких этажах и им больше достается чистого воздуха? (Нечто подобное позже высказывал, кстати, философ Бердяев, о котором Маленький Ванька никогда не слышал).
Или простым неграмотным мужиками захотелось посидеть в роскошных генеральских креслах?
Куренев налил ему в хрустальную рюмку водки.
— Иван Павлыч, отведайте! И холодных закусок отведайте, их вон сколько, — он обвел рукой стол, — вон сколько…
На столе чего только не было! И икра чавычовая нежной рубиновой горкой высилась в тарелке — в горку была воткнута серебряная ложка с изящной витой ручкой; и балыки рыбьи, белые и красные, — конфисковали у одного прижимистого хабаровского купца, и буженина изюбря, запеченная в тесте, таявшая во рту, и селедочка океанская, и печенка сырая, мерзлая, приготовленная по-баргински, в белой жировой облатке, — Куренев оказался большим специалистом по ее приготовлению, — и пирог с озерной рыбой, и карасики подледные, жаренные в сметане, специально охлажденные, — в общем, сплошной праздник.
Но на душе у атамана было беспокойно, муторно, все хорошее отступило назад — уже здесь, в вагоне, дежурный офицер сообщил ему, что ночью два наряда калмыковцев были изрублены в окрестностях Хабаровска разбойниками Шевченко… Опять появился он здесь, вылез из леса — тьфу! В Николаевске-Уссурийском плетет свою паутину против атамана новый ворог — полковник Февралев, в предводители метит… Как донесли атаману, он ждет не дождется минуты, когда Калмыков отправится с отрядом на фронт. Такого опасного противника, как Февралев, оставлять в тылу нельзя, рыба эта — хищная, не только зазевавшихся мальков глотает, может и крупного окуня, каковым, несомненно, является Калмыков, оттрескать: рот откроет пошире, зубы растопырит, и все — от Маленького Ваньки только сапоги со шпорами останутся.
Калмыков с раздражением запустил под воротник кителя палец, ослабил сжим крючков, повел шеей в одну сторону, потом в другую и, борясь с подступившим к горлу удушьем, откашлялся. И Шевченко — рыба очень хищная. Смесь щуки с судаком, которая все может жрать — и траву, и котят, и щурят, и даже бабу, отправившуюся на речку полоскать белье, может укусить за коленку.