шлагбаумов, ни лесного патруля на ней нет. Кроме считанных местных, да и то раз в неделю, тут никто не ходит и не ездит. Джип едва продвигается, буксуя и заваливаясь в рытвинах. Мы почти уже на плато. Над долиной внизу восходит солнце. Въезжаем сквозь бывшие ворота древнего города. Город Забвения, руины храмов, крепостные стены, фигуры, обломки, разбросанные по земле. Чтобы все это обойти, нужны дни и дни. Тысячелетнее царство, лишь облака, плывущие над плато, видят это. А по сторонам – заповедник, сюда по ночам, наверно, забредают медведи, тигры… Плато, но нет примет высоты, если не подходить к краю, откуда далеко внизу проступает долина. Здесь в незапамятные времена был великий город Паранагар. Руины притягивают куда сильней, чем сохранившиеся с иголочки чудеса. Они живые, дышат, переговариваются, в них остановленные мгновенья, как в лицах помпейской драмы.
Храм без стен и купола, отдельно стоящие колонны, портики, арки. Здесь был алтарь, гарбхагрия, как на санскрите это место зовется, в алтаре шивалингам. Врытый в землю фриз камасутры. Обломки, кладбище времен. По дальней гряде на километры тянется крепостная стена, замыкая округу, но не земную, а вот эту, промежуточную. Как лимб.
Кто сотворил тебя, сынок? Кто на воду спустил корабль? Голос вступает. Чей – неясно. Этот вопрос на разные лады слышен и в других гимнах Ригведы. О том, что, возможно, и Бог не ведает, как все возникло. А на дне мира – дырка, отверстие. Как дудочка, чтобы дуть в обе стороны.
«Мне нужен только высокий корабль и в небе одна звезда», – повторял я в детстве за отцом, читавшим мне одно из моих любимых стихотворений – «Морская лихорадка» Мейсвилда. Ни отца, ни корабля, ни звезды. Что же движется во все стороны с расходящейся за спиной водой? И не только за спиной, а и перед лицом тоже.
В этой же десятой мандале Ригведы есть заговор на возвращение. Так начинается:
Когда ушла твоя душа,
Как в землю – в небеса,
Ее мы возвратим тебе,
Чтоб здесь жила-была.
Уходит, значит. А потом ее возвращают. И чувство такое, что, может быть, вся твоя жизнь – между этим уходом и возвращением.
Тая присела в густой желтой траве в мареве рябых мотыльков. За ней стоит другой храм, тоже без свода и почти без стен, в алтаре – высокая многометровая фигура Шантинатха, одного из двадцати четырех джайнских святых. Это шестнадцатый. Стоит вне времени, превратившего храм в руины. Когда обходишь храм сбоку, то за полуразрушенной стеной видна лишь верхняя часть фигуры, будто он полусидит в саркофаге или ванне под открытым небом, а вокруг обломки и фрагменты других жизней, времен, рук, голов разбросаны по земле. Длинный фриз с тысячью слоников, ни один не повторяет другого. А в овраге обломок женщины вниз лицом.
Не ново, но жизнь все больше напоминает вот такой город Забвения. С руинами здесь и там, и спросить не у кого, хотя вроде бы все знакомо. Арки, колонны, фрагменты. Женщина вниз лицом. Под небом голубым. На высоком плато, куда ведет заросшая тропа.
Спиной вперед идти, отдаляясь от джайнского храма, потому что нет сил отвести взгляд. Небольшой погост слева у тропы. Кабр, погост, по этим белым, похожим на игрушечные юрты, домикам-могилам можно посчитать, сколько настоятелей сменилось в храме за все эти времена. За погостом – Нилькандх, к которому легче добраться на облаке, чем с земли. Нилькандх Махадев, построенный в эпоху династии Ганги. Храм синегорлого Шивы. Когда он, спасая мир после пахтанья океана дэвами и асурами при добывании амриты бессмертия, проглотил пол-океана яда, и жена его, Парвати, сжала руками его шею, чтобы яд не проник в тело.
Фасады испещрены барельефами. Сцены Махабхараты, Рамаяны, Камасутры. Внутри – три алтаря: Шиве, Вишну и Брахме. А рядом с храмом за железной сеткой стоят, сидят, лежат фигуры богов и людей, собранные, видимо, в ближайшей округе. Как те, у чайханы, вдаль глядят, читают обрывок газеты, движимый по земле ветерком.
Нельзя фотографировать. Бог знает, на какой нитке спустившийся с неба служка ходит по пятам и следит, но все же мы сделали несколько снимков. Таких храмов осталось всего ничего в Индии. По легенде, спасли его пчелы, они миллионным роем преградили путь Моголам, шедшим сравнять его с землей. Пчела над символическим треугольником Шивы.
Человек вышел ниоткуда. Оказался учителем в этом крохотном селении, которое сразу и не увидеть. Даже магазина здесь нет, самоходом привозят необходимое из долины. Попросился подбросить его вниз до Тэлы. Он из Джайпура, жена в салоне красоты работает, видит ее и детей раз в две недели на выходные.
Спуск по той же дороге. Через пару часов мы окажемся в другом краю у храмового колодца восьмого века – Чанд-баори, на сто пятьдесят метров сходящего амфитеатровым конусом вглубь земли.
Сын:
У древа с дивною листвой,
где Смерть в кругу товарищей хмелеет,
отец сидит, как сам не свой,
и озирается, и не находит
ни признака почивших предков.
Его я вижу там, и сердце точит
тоска, кривой дорогой зренья
идя за ним, как день за ночью.
Отец:
На мнимом корабле ты, мальчик, но куда
плывет – не ведаешь, во все края,
похоже, одновременно. Вода
вослед за ним расходится.
И песнь поверх воды плывет,
и сквозь тебя ко мне восходит,
перебирая весь наш род
как четки жертвоприношенья.
Голос:
Кто сотворил тебя, сынок?
Кто на воду спустил корабль?
И кто сегодня б мог
сказать, как эта связь возникла?
Кому и кто ее передавал?
Не здесь ли нить и
начало жизни, и на дне ее –
отверстие, обитель
Ямы, вверенный чертог.
И дудка, чтобы дуть
в отверстие. И дерево, и Бог.
И мальчик, и корабль.
#51. Череда
А потом, но отсюда еще не видно, и Аркадий уйдет. Из самых близких друзей. При том что могли годами не видеться. Трудно о нем, хотя – вот он, открыт, казалось бы, каждому. Открыт необыкновенным даром внимания и отклика. Самого себя опережающим и в этом смысле не принадлежащим себе. И этим фамильярно пользовались многие. Очень глубокий и вместе с тем разбрызгивающий куда ни попадя эту глубину – до луж и радуг. Искрометный, с невероятной скоростью ассоциаций, за которой, казалось и сам уследить не мог. Беззащитный, летящий и неуследимый, как жизнь. Между внутренним и внешним у него была удивительная акустика, как случается у редких женщин. Общение с ним дарило неловкое ошеломление счастьем. В нем каким-то прихотливым образом сочетались самые разные отсветы – провинциального чудака, озорного интеллигента и еще