природе казалась Люси истинным счастьем, хотя сейчас земля и выглядела по-зимнему тоскливо, дул ветер и ветви серебристых тополей, окружавших поле, гудели тоскливо и голо; скоро низкое январское солнце начнет розоветь, и влага, идущая с близкого болота, сгустится туманом, — посадки Люси хотя и располагались не в самой низине, а чуть выше, но уже бывало — в один особенно дождливый год, — что теплицы превращались в бассейны; правда, это случалось все реже, последние годы были скорее засушливыми. Она знала, что придется уезжать, — перспектива расстаться с этой землей была вполне реальной, они уже всё поделили: Франку останется земля и теплицы, ей — мозоли на руках и грязь под ногтями. Она обвела взглядом участок; конечно, здесь же все собственность Франка, наследство от родителей; она только жила с ним, помогала растить овощи и продавала их на рынках. Франк был не сильно богат, а уж она-то… Всего имущества — две пары сапог и развалюха на колесах. Если б они поженились или оформили совместное производство, тогда бы совсем другое дело. Франк выплатил бы ей отступное за годы работы. Ей нравилось слово «отступное», в нем было что-то старинное, средневековое. Чувствовалось, что законные права — штука древняя и выдумана не вчера. А может, и нет. Сложно тут разобраться. Люси догадывалась, что женщинам в такой ситуации всегда труднее. Всякие там новомодние штуки EARL (земледельческое ООО), Gaec (акционерное сельхозпроизводство), долевое участие, совместные предприятия… современная жизнь вроде бы придумала кучу ловких сокращений, а неравенство так и не исчезло. Зачем нам жениться, давай сохраним свободу, — вранье все это. Никакой особой свободы Люси не получила. Ее просто облапошили — нет, не Франк, тут была какая-то давняя история, которая тоже не вчера началась, — как те отступные. Женская доля была нелегкой испокон веков, особенно в деревне.
Ей еще повезло, что можно жить у деда. Было куда уйти от Франка. Хотя везение относительное. Не дом, а хлев какой-то. О старике она думала с отвращением. К счастью, она обожала Арно. Вот уж кто больной на всю голову, зато какой забавный. И сердце золотое. Его необыкновенная память на даты одновременно тревожила ее и восхищала. Люси почти не знала сестру своего отца — мать Арно, которая умерла пять лет назад от какой-то жуткой болезни, а можно сказать и иначе: зачахла от тяжелой, тоскливой и одинокой жизни; Люси в то время жила с Франком в нескольких километрах отсюда, по ту сторону Вандейской дороги, где у них были поля и теплицы, — по смерти своей тети Люси, естественно, взяла на себя заботу о двоюродном брате и его мерзком дедуле, которого сама все детство боялась до ужаса; отец Арно хотя и вышел на пенсию, но родственников почти не навещал: сын его сохранил в душе опасливое уважение и на теле — шрамы от отцовского ремня.
Люси не терпелось съехать от них, зажить «нормально», своим домом. Только вот где? И на какие деньги? У матери Люси была своя земля, где-то между Секондиньи и Брессюиром, в плодородной провинции Гатине, — вся засаженная яблонями, с небольшим домиком, Люси мечтала получить ее, поставить там несколько теплиц и посеять овощи в открытом грунте; вот уж был бы рай — участок не гигантский, но с водой и прекрасной почвой; но, к несчастью, все уже несколько десятилетий как было сдано в аренду за бесценок какому-то местному фермеру. И даже если взять землю в пользование, потребуется тысяч восемьдесят или сто на обустройство. Франк обещал помочь и одолжить технику, но все же расстояние — невыгодно гонять машины туда-сюда. Вообще-то она его видеть не желала. С тех пор, как он запросил с нее 50 000 евро, если она хочет и дальше с ним работать. Ей показалось, что Франк просто взял и выставил ей счет за развод. 50 000 евро за право работать с ним и не спать. Она почти десять лет горбатилась на этой земле и в теплицах — а теперь, когда их пути разошлись, Франк затребовал с нее 50 000 евро. То есть оценил общение с ней, физическое и моральное, в 50 000. Короче. Это дико ее обидело. Поэтому она продолжала пока что (и скорей бы это кончилось) работать на Франка, получая взамен какие-то жалкие деньги и процент от продажи на рынках, хотя торговля полностью лежала на ней. Полученного едва хватало на кусок масла вдобавок к скудным социальным выплатам. И то не всегда. Но всякий раз, когда она оказывалась в полях, каждый раз, когда ее заставал там закат и влага поднималась с болот, превращаясь в туман и клочьями уплывая в сумерках, каждый раз, когда прохлада болота наполняла воздух и она угадывала в тени последнюю суету дроздов, у нее щемило сердце, словно от колокольного звона, при мысли о том, что скоро придется покидать и эту жизнь, и это место, — последний вечерний свет лег на золотую солому, толстым слоем укрывавшую обложенные досками гряды, и Люси поежилась и очнулась: что толку вечно думать про деньги! Про бабки, наличку, хрусты, монеты, капусту, навар, магарыч… вечное безденежье, как засуха летом, высасывало из нее все соки, отравляло жизнь; блаженны обретшие свободу, отрешившись от всего, — она уже и так на мели, хуже некуда, но все равно откуда-то лезут заморочки, как пробивается сквозь солому упрямый пырей или цепкий вьюнок — вообще-то уже холодало; Люси выдернула пару хвостиков лука-порея, срезала кочашок савойской капусты — такой маленький все равно никто не купит, — взяла в сарае из ящика немного моркови и картофеля. Перспектива хлебать суп, сидя у камина в вонючей халупе, добила ее окончательно. Она достала телефон из кармана, глянула на экран (будто бы посмотреть, который час, хотя сумерки и так довольно точно указывали ей время). В последний раз огляделась, все ли инструменты убраны; свистнула собаку, рыскавшую за тополями в поисках болотных бобров, стянула перчатки, сменила замызганную черную фли-ску на синее стеганое пальто, открыла дверь багажника и запустила собаку, потом села за руль и, как каждый вечер, несколько секунд смотрела на себя в зеркало: да, все по-прежнему, никаких сюрпризов, тут пока бояться нечего; легкие морщинки у глаз, мимические складки на лбу, ямочка на подбородке, яркие губы — все в норме, ни черной грязи на щеках, ни соломы в волосах; пес просунул морду между сиденьями и тихонько боднул ей руку, словно хотел сказать: ну же, старушка, еще успеешь налюбоваться, ехать пора; Люси улыбнулась, потрепала собаку и включила зажигание.