бережно и почтительно, как хрупкую вазу, ей показалось, что его светлые глаза подернулись влагой и по черной бороде скатилась слеза. Эстер не могла вздохнуть, непомерная боль мешала набрать воздух в легкие, ей хотелось, чтобы смерть поразила ее на месте, чтобы Предвечный перестал щадить ее и уничтожил разом, как дом, разбитый снарядом, как троих детей, расстрелянных в упор.
Мужчина отвел ее назад во двор, где женщина поймала следующую утку и сейчас вставляла ей кормушку в горло.
— Мы это только зимой, — неуклюже пояснил мужчина. — Летом-то жарко, утки дохнут, если их пичкать летом.
У Эстер было пусто в голове, она смотрела на свои лаковые туфли с пятнами белой дворовой грязи, ей казалось, что это белая кровь, она нелепо задрыгала ногой, стряхивая налипшее.
— Это известковая жижа. Не страшно, сама отвалится.
Мужчина хотел сказать что-то приятное. Но тоже смотрел в землю.
— Ты предложи мадам цикорий, — сказала женщина с уткой.
— Налить вам цикория? Согреетесь… Может, с молоком?
Эстер осмотрелась вокруг: река здесь делилась на два рукава и окружала ферму. Над волнами склоняла косы плакучая ива. Ей представились дети, играющие у ручья, и снова напала дрожь.
— Или вербену заварить? А то ведь не жарко. От нее не ждали ответа.
Она ощущала: вот они здесь, рядом, обхватили ее руками, уткнулись в живот. Семь лет, а она все так же чувствует их присутствие. Не может оставить их в прошлом. Отослать прочь. Она смотрела на женщину с утками и не понимала, зачем ей вздумалось ехать сюда, в Тиллу, в глубокую провинцию. В 1941 году демаркационная линия проходила в нескольких километрах отсюда, в Шаранте. В 1944 году нацистские войска отступали к северу, грабя и убивая все на своем пути. Семь лет тому назад. Эстер не понимала, почему хозяева оставили нетронутой комнату на чердаке. Они прислали ей чемодан. В нем лежала ее фотография, и этот снимок разбил ей сердце. Слова, которые дети написали на обратной стороне. Матери не было рядом, а она им была так нужна. Теперь у нее нет ничего, кроме этого фото. Эстер снова заплакала. Женщина отпустила утку, и та пошла прочь, шатаясь, как пьяная, — женщина схватила другую.
Мужчина смотрел на Эстер и не знал, что сказать.
— Вы… Вы хотите увидеть то место?
Надо было увидеть то место. Ради этого она приехала. Увидеть то место, увидеть смерть. Мужчина с опаской смотрел на автомобиль.
— Вы правда водите сами?
Эстер завела мотор маленького «Пежо-203».
Фермер замешкался, но сел рядом. Долина кончилась, они ехали в сторону села; Эстер заметила кубик часовни, стоявшей отдельно, как античный храм. Вдоль реки тянулись дома. Фермер сказал, чтобы Эстер ехала по дороге на Бриу, — неужели она не знает, в какой стороне Бриу. Тогда он показал пальцем: туда ехать, вон туда. Они свернули в узкий гравийный проезд между изгородей, похожий на тот, по которому она подъехала к ферме. Эстер пыталась запоминать детали — интересно, изменился ли пейзаж за семь лет? Поля вокруг были вспаханы; на почве — какой-то оранжевой, как ей показалось, — виднелись борозды, иногда кочки; она спросила у пассажира, это сейчас что же — сев? — и фермер посмотрел на нее так, словно она американка или с того света. Нет, красные земли надо вспахивать загодя. С зимы. Если много дождей или мороз прихватил, то только на тракторе. А сев не раньше февраля.
Красные земли. У Эстер внезапно подкатило к горлу, и слезы снова заструились по щекам. Невозможно вести машину и плакать. Дорога узкая. Эстер вдруг пугается, машина резко виляет, едва уворачивается от большого каштана, который, словно великан, хочет ее ухватить; крестьянин кричит, Эстер ничего не помнит, она на миг отключилась, но выравнивает руль, сдает назад; и «пежо» как ни в чем не бывало едет дальше.
Приехали. Это там, справа. У крестьянина вдруг сипнет голос.
Эстер включает правый поворот и останавливается. Мощеный двор, за ним — кирпичное здание. Фермер с облегчением покидает машину. Он очень бледен.
— Бывшая бойня, — говорит он.
Все выглядит так жутко, как она представляла. Трещины на красных кирпичных стенах, ржавые металлические проемы; груды деревянных ящиков на дворе, забытый чан. Она не знает, хватит ли ей мужества.
Из дома, расположенного слева от входа, внезапно возникает молодой человек в сутане и пальто. Его римский воротничок ярко белеет по контрасту с черным одеянием, серым небом и красным кирпичом. Эстер склоняет голову, здороваясь. Он протягивает руку фермеру. «Николя, — говорит он. — Здешний кюре. Это я отправил письмо».
Эстер вытирает слезы рукавом пальто. Она не хочет идти внутрь. Она не хочет больше ничего знать. Поездка сюда была страшной ошибкой. Ей холодно — она ежится. Николя улыбается, и от его улыбки ей словно становится теплее. Он говорит уверенно и громко, как и положено священнику, думает она.
— Пойдемте. Войдите внутрь.
Эстер как во сне следует за молодым человеком и входит в помещение бойни. Немытая фаянсовая плитка, бетонный пол с уклоном, желобки для стока, мелкая решетка. Металлические подпорки, ограждение, как в цирке или на стадионе. С нее довольно. Ей надо выйти. Она задыхается. Нет воздуха. Темнота. Только крики детей. Это не крики боли. Они кричат от радости. Они визжат от радости: мамочка, мама, — и вот уже ее тормошат их ладони, обнимают их руки, к ней льнут их лица, и она задыхается и вся горит от счастья, она просто радуется нежданному чуду, и один говорит: мама, я так сладко спал; другой вторит ему: и я сладко спал; а мне приснилось, что я в раю, шепчет третий, и они так прекрасны, и Эстер плачет, — она плачет от радости, плачет навзрыд, всем телом, стоя посреди бойни, преображенной присутствием Николя и безмерным светом сущего. Конечно, больше она ничего не слышит — ни внутри здания, ни на улице, не слышит жандарма, не слышит доктора, машина врезалась в каштан с такой силой, что она погибла на месте и не услышит, как жандарм говорит: еще повезло, что вас выбросило на траву, она не услышит, как фермер, весь в порезах от разбитого лобового стекла, бормочет, да уж, повезло, она ничего не услышит, она ничего не скажет; в кармане блузки найдут ее собственную фотографию формата пять на пять сантиметров, с зубчатыми краями и детскими каракулями на обороте. Нет, так не бывает, чтобы человек умер на месте.
V
GALLIA EST OMNIS DIVISA IN PARTES TRES
Жизнь в деревне, на