Марина собрала для этого разговора все свои силы и ответила холодно:
– Благодарю вашу милость за доброжелательство. Льщу себя надеждой, что Бог – мститель неправдам, сохранитель невинности: он не дозволит моему врагу Шуйскому пользоваться плодами измены и злодеяний своих. Ваша милость должны помнить, что, кого Бог раз осиял блеском царственного величия, тот не потеряет этого блеска никогда, как солнце не потеряет своего блеска от того, что иногда закроет его скоропреходящее облако.
На этом Марина простилась со Стадницким, как коронованная особа, заканчивающая аудиенцию, и протянула ему загодя написанное письмо для передачи Сигизмунду. Она не потратила много времени, чтобы написать его, и не проливала над ним слез, как плакала над письмами к отступившемуся от нее отцу. Это была не мольба о прощении, не признание ошибок своих – это была холодная отповедь государыни, данная человеку, который пытается покуситься на ее законные права:
«Ни с кем счастье не играло так, как со мною: из шляхетского рода возвысило оно меня на престол московский и с престола ввергнуло в жестокое заключение. После этого, как бы желая потешить меня некоторой свободою, привело меня в такое состояние, которое хуже самого рабства, и я теперь нахожусь в таком положении, в каком, по моему достоинству, не могу жить спокойно.
Если счастье лишило меня всего, то осталось при мне одно право мое на престол московский, утвержденное моею коронацией, признанием меня истинной и законной наследницей – признанием, скрепленным двойной присягою всех сословий и провинций Московского государства. Марина, царица московская».
Да, в этом звании черпала она силы: она царица не по мужу, кто бы он ни был, а по коронации, по двойной присяге!
Но тут по самолюбию и чаяниям Марины был нанесен новый удар. До Тушина дошли слухи, что в ставку Сигизмунда направилась депутация от московских людей, готовых к переходу на его сторону и принятию его в качестве короля. Среди них было много тех, кто поддерживал Димитрия, кто присягал ему: Михайло Глебович Салтыков и сын его Иван, князь Василий Мосальский-Рубец, Юрий Хворостинин, князь Федор Мещерский, дьяк Иван Грамотин и другие дворяне и дьяки, числом сорок два. После прибытия посланцев поляки решили, что завоевание Московии совершено без боя… В разговоре с посланниками король снисходительно упомянул, что Марине Мнишек, как жене бывшего на престоле первого Димитрия, он готов сохранить какую-нибудь часть Московского государства – ту, что сочтут нужным уступить ей бояре…
По получении этих известий она едва не сошла с ума. Одна, покинута, не ведает, что делать дальше…
Табор продолжал волноваться. Предводители, которые были родом познатнее, уже настроились отречься от Димитрия, тем паче что он их сам покинул. Но Димитрий был необходим тем шляхтичам, которые вышли из отечества, где потеряли собственность или не имели ее и хотели нажиться на завоеванной Московской земле. Нужен был он и тем, кто не думал о собственности, а просто хотел пожить весело и вольготно, потешить саблю свою, напоить ее вражьей кровью и показать воинскую удаль. В этом они более надеялись на самозванца, чем на своего короля. Кроме того, в войске Сигизмунда нужно было подчиняться дисциплине, а в войске тушинском царила полная свобода, тут даже Димитрия можно было порою послать по матушке – и ничего тебе за это не будет. Жаль им было своевольного, веселого житья в Тушине!
Барбара, всегда бывшая в курсе всех дел, передавала это Марине и рассказывала, что очень шумят донцы, которые никому не верят и даже выступают против своего атамана Заруцкого. Часть их хочет уйти под Смоленск, к Сигизмунду, часть думает, что не надо покидать Димитрия.
И тут грянуло его послание…
Димитрий жаловался на коварство польского короля, называл его виновником своих неудач, обвинял в измене своих московских людей и в предательстве – служивших ему польских панов, особенно Рожинского, убеждал шляхту ехать к нему на службу в Калугу и привезти его супругу-царицу. Он предлагал тотчас по 30 злотых на каждого конного, подтверждал прежние свои обещания, которые должны исполниться после завоевания Москвы; припоминал, что он прежде ничего не делал без совета со старшими в рыцарстве, так будет и впредь. Димитрий требовал казни Рожинского или хотя бы изгнания его, избрания нового гетмана. Виновных в измене московских бояр и дворян он требовал привезти к нему в Калугу на казнь.
После этого письма в таборе все совершенно стало с ног на голову. Марина поняла, что другого случая переломить ход событий в свою пользу у нее не будет. Она выскочила из дому полуодетая, не сдерживая слез. Пока бежала до соборной площади, пока металась между людьми, которые таращили глаза на ее едва прикрытую грудь и слушали, словно юродивую, со страхом, в голове беспорядочно метались мысли о том, что время ожидания закончилось. Так уже бывало в ее жизни, когда она словно бы впадала в некую спячку, надеясь, что все сбудется само собой. Так было в Самборе и Кракове, когда она, сложив руки, просто сидела и ждала, когда Димитрий положит к ее ногам корону московскую. Потом узнала про Ксению – и поняла, что пора действовать, иначе лишишься любви Димитрия, лишишься всех своих надежд. Так было в пути от Ярославля, когда вдруг поняла: надо самой решиться и признать своим мужем неведомого Димитрия или не признать. Так же произошло и теперь. Она всегда надеялась на какого-то мужчину, который должен дать ей желаемое – Московское царство, – но отныне будет надеяться только на себя!
В ней сейчас словно бы жили две Марины. Одна помнила свое царское достоинство и словно бы свысока смотрела на орущую толпу. Другая, забыв всякую стыдливость, металась по ставкам, умоляла, заклинала рыцарство, хватала за руки знакомых и незнакомых людей, обещала все, что в голову взбредет, лишь бы расположить к себе сердца. Эта Марина поняла, что ее сила сейчас – не в надменности и сдержанности, ее сила сейчас – в слабости. И слабее этой маленькой, худенькой, растрепанной, заплаканной женщины трудно было отыскать на свете!
Заламывая руки, она молила соотечественников и казаков не покидать ее:
– Неужто все унижения и муки наши были напрасны? Неужто молились мы пустоте все эти годы? Неужто признаемся сами перед собой, что чаяния наши и надежды – не более чем пыль на ветру?!
Голос Марины срывался, глаза казались огромными от непролитых слез. Она стояла на февральском ветру в одной сорочке, на которую была спешно надета юбка. Худенькие плечи прикрывал платок, а ноги были кое-как всунуты в сапожки. Тяжелая коса ее, всегда обвивавшая голову, расплелась и металась по спине.