на русскую культуру, и несколько важных импульсов развитию российской мысли дал немецкий пиетизм. Это выражалось в пропаганде активного, индивидуального, интроспективного подхода к религии (по контрасту с деизмом и скептицизмом многих французских просветителей). Внимание при этом обращалось в первую очередь на этику и на человека в его социальном контексте, а не на освобождение личности, как это часто имело место в Англии или во Франции; подчеркивалась важность нравственного, христианского воспитания, ориентированного не столько на эмансипацию индивидуума, сколько на нужды общества; реализовать же эту программу должно было государство [Raeff 1967: 546–548]. Все эти идеи были близки А. Стурдзе, чья внешнеполитическая деятельность (как и деятельность Голицына, Магницкого, самого Стурдзы и других в области религии и образования) демонстрирует желание императора строить свою политику после 1814 года на основе религиозных убеждений. Выражением этой стратегии в сфере международных отношений стал проект Священного союза, главным идеологом которого являлся Стурдза. Обладая глубоким и острым аналитическим умом, он исходил в своих рассуждениях из общих положений и мог, основываясь на идеях Священного союза, предложить монарху интерпретацию тех или иных ситуаций и решение возникающих проблем. Александр I любил окружать себя советниками разных идейных направлений, в том числе и в делах, касающихся внешней политики. Самыми значительными фигурами в этой области были после 1814 года К. В. Нессельроде, поддерживавший Меттерниха и французскую Реставрацию, и Каподистрия, симпатизировавший либеральным устремлениям [Grimsted 1969: 226]. Таким образом, император мог слышать разнообразные мнения и всегда обладал по вопросам текущей политики набором альтернативных решений.
Каподистрия и Стурдза воплощают типичную для начала XIX столетия размытость понятий либерального и консервативного. Как и Александр I, они полагали, что люди доброй воли должны найти средний путь между революционным переворотом и реакционным застоем. Каподистрия был сторонником конституционализма как строя, устойчивого к революциям, и верил в право наций на политическое самоопределение. Он также поддерживал высокую цель Священного союза внедрить нравственные принципы в международные отношения. В целом взгляды Каподистрии и Стурдзы по этим вопросам были близки, но у них были существенные расхождения в расстановке акцентов. Каподистрия подчеркивал значение этих идей для развития государства и общества: так, он настаивал на желательности установления конституционного правления в странах Европы и критиковал Меттерниха и других за невнимание к социальной напряженности, приводящей к революционным кризисам [Grim-sted 1969: 236–238, 240–242]. Стурдза, со своей стороны, делал акцент на необходимости упрочения религии как средства борьбы с моральной неустойчивостью общества, и это придавало его взглядам сугубо консервативный оттенок. Он утверждал, что человек Запада должен укротить свой мятежный дух, вернуться к смиренному послушанию Божьей воле и отринуть новшества XVIII века. В Священном союзе ему виделся образец идеального общества: лига христианских государств, сохраняющих национальные традиции и объединенных общей верой. Большая часть его деятельности в области российской внешней политики в период 1815–1821 годов была посвящена воплощению в жизнь этого взгляда на будущее Европы и России.
Стурдза в большей степени, чем другие герои данной книги, посвятил свою жизнь осуществлению комплексной и во многих отношениях глубокой идеологической программы. Его действия обретают смысл только в этом контексте. Взгляды его оставались неизменными всю его зрелую жизнь, и их можно восстановить по фрагментам, сохранившимся в разных источниках: в частных письмах, служебных бумагах, государственных пропагандистских трактатах, трудах, опубликованных под его именем или сохраненных в личном архиве, и в других документах, составленных им как на государственной службе в период правления Александра I и Николая I, так и в отставке.
Стурдза считал религию ядром национальной идентичности (в отличие от концепций Шишкова, ставившего во главу угла язык, и Карамзина, полагавшегося на самодержавие)[417]. Он испытывал глубокую теологическую враждебность к исламу, усугубившуюся из-за ненависти к Оттоманской империи, притеснявшей балканских христиан, и выразившуюся в его воинственной политической позиции. Но при этом он неоднозначно относился и к Западу. Европа представлялась ему единым сообществом, с которым он был связан благодаря знанию языков, интересу к европейской интеллектуальной и политической жизни и частым путешествиям. Однако он категорически не принимал западное христианство, и эта проблематика занимала центральное место в его мировоззрении. Для Стурдзы само великолепие латинской цивилизации было отклонением от простых истин раннего христианства, которым православная церковь, с ее менее развитой внецерковной культурной деятельностью, осталась верна. В течение всей своей жизни он пытался в полемических сочинениях объяснить Западу истинную природу православия[418].
Спокойствие страны, полагал Стурдза, зависит от усвоенного обществом нравственного чувства, от неправительственных организаций и исторических традиций, а не от принудительных мер со стороны государства; в этом он сходился с такими консерваторами той эпохи, как Франц фон Баадер, Адам Мюллер и Эдмунд Бёрк [Schaeder 1934: 47–48,65]. В отличие от Шишкова и Ростопчина, он считал «регулярное государство» XVIII века ненадежным, винил его во Французской революции и опасался, что оно возродится при реставрации Бурбонов. Основной чертой этого государства, как он полагал, было отсутствие нравственной основы, которая одна только и может легитимировать власть, а репрессии, к которым оно прибегало, лишь усугубляли духовную болезнь общества.
Первоначальная христианская церковь, утверждал Стурдза, умела найти правильный баланс между свободой и подчинением, демократией и единоначалием. Собираясь на соборы, патриархи правили мудро, не прибегая к тирании, и в результате христиане усвоили учение церкви и были способны править без принуждения и насилия. Эта традиция сохранилась в православной церкви и в обществах, которыми она руководила. Католики, однако, порвали связь с Богом из-за того, что папы рвались к власти, и это послужило началом моральной деградации Запада. Высокомерный деспотизм Рима сформировал и характер западных государств; тирания пап породила духовную анархию протестантизма, а тирания королевской власти привела к революции. Вслед за де Местром и Бональдом, придав их идеям дополнительную антипапскую направленность, Стурдза доказывал, что власть и свобода, церковь и государство на Западе вступили в конфликт между собой, и потому – тут Стурдза был согласен с Глинкой, хотя его аргументация была гораздо сложнее – Бог наслал на Запад Французскую революцию в наказание за его грехи [Sturdza 1816: 169–170, 212–213; Sturdza 1858–1861, 1: 33–34][419].
Россия, по мнению Стурдзы, была свободна от этих грехов благодаря православию (в этом он соглашался с романтическими националистами, а не с государственником Карамзиным). Однако эта духовная гармония нарушалась из-за двух особенностей российской жизни. Первой из них была проблема, которую не желали замечать патриотически настроенные монархисты Шишков и Глинка: реформы Петра Великого нарушили цельность русской жизни, расщепили общество, сделали его подражательным и способствовали развитию деспотических тенденций. Аргументы Стурдзы и страстность, с какой он обличал европеизацию