недель запрет на его книгу также был снят.
Активное воздействие «Пробуждения» на русских людей объяснялись отчасти культурными веяниями, внесенными в литературу сентименталистами и проникшими также в среду молодых аристократов, которые считали эмоциональную утонченность признаком элитной культуры и находили удовлетворение в поэзии и культивировании высоких чувств, а не в службе[414]. Это было характерно и для многих религиозных консерваторов. В переписке Александра I с его сестрой Екатериной, Роксандры Стурдзы с братом и Юнг-Штиллингом, Рунича с Поповым используется до странности интимный, почти любовный язык. Неудивительно, что эта черта отсутствует в письмах Шишкова и Ростопчина – людей предыдущего поколения, которым сентиментализм был чужд.
Сентиментализм способствовал образованию эмоциональных отношений, контрастировавших со сложившимся в обществе официальным иерархическим этикетом; завязывалась тесная дружба между мужчинами и женщинами (как, например, союз Роксандры Стурдзы с де Местром, Каподистрией, Александром I и Юнг-Штиллингом, или Крюденер – с императором), в которой благопристойность гарантировалась религиозностью и высокой нравственностью сторон. Этим объяснялась и популярность масонских лож, в которых между мужчинами возникали дружеские связи, позволяющие преодолеть барьеры, создаваемые обычно служебным положением. Библейское общество было в эмоциональном отношении сродни ложе, и дружба Рунича с его начальниками, Поповым и Козодавлевым, иллюстрирует эту солидарность между «братьями», не зависящую от должности и чина. С этим явлением был психологически связан и сознательно иррационалистический поиск религии, основанной на личном чувстве, а не на схоластической теологии или исторически сложившейся традиции. Эффективность этого импульса подтверждается и верой Попова во всемогущество Библии, и мистицизмом Рунича и Лабзина, и даже реформизмом Филарета. В нем выражался в некоторой степени дух поколения, чем и объясняется враждебность к нему Шишкова и Ростопчина.
Причиной популярности «Пробуждения» была также интеллектуальная поверхностность русского дворянства. Подобно «вольтерьянству», это течение стало модным отчасти потому, что к нему было легко присоединиться. Традиционное богословие требовало разносторонней подготовки, но в России даже у дворян имелось мало возможностей получить формальное образование в области религии и философии, а чтобы стать «пробужденными», достаточно было всерьез этого захотеть. Вместе с тем «Пробуждение» отражало сумятицу эпохи, когда рушились старые представления об общественном порядке. Ужасы революционного и наполеоновского режимов, которые посторонние наблюдатели связывали с антиклерикализмом, порождали глубокий кризис доверия к рационализму. Эта потеря иллюзий (предсказанная ложами розенкрейцеров еще до 1789 года) особенно ярко проявлялась у тех, кто достиг совершеннолетия во время падения Бастилии или вскоре после этого.
Лидеры «Пробуждения» принадлежали к дореволюционному поколению: Юнг-Штиллинг родился в 1740 году, Кошелев – в 1769-м, Лабзин – в 1766-м. Однако самые ревностные последователи этого движения (Александр I, Стурдзы, Рунич) были моложе и искали руководства старших, для которых христианство вполне сочеталось с Просвещением и романтическим духом, подразумевавшим индивидуалистическую интроспекцию и веру в то, что Царство Божие – религиозный аналог якобинской «республиканской добродетели» – уже близко [Флоровский 1937: 130]. Убеждение в превосходстве индивидуального пути над подчинением официальной традиции и в том, что эмоция, а не формальное знание является ключом к истине, как и надежда увидеть торжество вечных ценностей в ближайшем будущем, были характерными психологическими чертами века, которые отразились в «Пробуждении».
В дальней перспективе, однако, эти факторы не привели к системному переустройству общества или даже форм самой религии. В России по-разному откликнулись на «Пробуждение». Некоторые, подобно Стурдзе, остались верны православной вере и желали только обогатить ее энергией западных идей. Другие свернули, как Попов, на путь протестантства, принимая за истину одну лишь Библию. Рунич склонился к вере, в которой большое значение придавалось трудам, не относящимся к Священному Писанию. Под широкой крышей «Пробуждения» находилось место почти для любых политических взглядов. Стурдзы были противниками крепостного строя, Рунич – нет. Первые выступали за репрезентативное правительство, последний был против него. Козодавлев поощрял промышленность и свободу печати, А. Стурдза относился к этим начинаниям с большим сомнением. Стурдза верил в земледельцев, Рунич их презирал. Стурдза восхищался религиозной культурой допетровской Руси, Рунич считал эту эпоху варварской. Козодавлев проповедовал свободу слова, веротерпимость, народное образование – Рунич ничего этого не поддерживал.
Эти расхождения во мнениях по фундаментальным вопросам надо иметь в виду, если мы хотим понять десятилетие после 1815 года. Хотя религиозные консерваторы затратили много сил на борьбу с консерваторами-традиционалистами, они не сумели примирить конфликтующие взгляды внутри самого течения и не смогли выдвинуть жизнеспособную программу духовного обновления, к которому они стремились.
Глава 7
Реальность Священного союза
До недавнего времени существовало шаблонное представление о том, что после 1815 года Александр I целенаправленно противостоял любым изменениям за границей и попыткам реформ в России и что проявления его религиозности были либо тактикой политического манипулирования, либо свидетельством неуравновешенного характера. В связи с этим на консерваторов смотрели как на льстивых царедворцев, если не закоренелых мракобесов, и не случайно многие историки считали, что изучения скорее заслуживают Аракчеев, Магницкий и Крюденер, чем люди более высокого интеллекта и более просвещенные[415].
На самом деле период 1815–1825 годов начинался как время экспериментирования, когда император и его советники стремились подавить силы революции, не прибегая к бесплодной политике насилия. В этой обстановке религия не была ни фиговым листком для реакции, ни теорией пассивно-созерцательного отношения к жизни, – напротив, она часто служила направляющей силой для реформистской активности. Это был удивительный момент в истории русской консервативной мысли и политики, потому что имперское правительство делало то, о чем Шишков и другие могли только мечтать: оно использовало государственную мощь, чтобы формировать сознание как русских, так и европейцев[416]. В конце концов эти усилия ни к чему не привели – из-за их внутренних противоречий, несовместимости с ключевыми государственными интересами и нехватки движущих сил, представленных только императором и отдельными должностными лицами и интеллектуалами – и это вызвало ту самую реакцию доминирования государственников, которой старались избежать.
В предыдущей главе в основном описывалось, как эти религиозные взгляды формировались и как они проникали в среду российской элиты благодаря взаимному влиянию идей и событий в России и Европе. В данной главе будет рассмотрена программа российской внешней и внутренней политики, предложенная А. Стурдзой – одним из наиболее интересных и наименее известных советников Александра I – и другими, исходя из этих идей, а также в ней пойдет речь о политических разногласиях, возникших по поводу этой программы между различными группами российских консерваторов.
Социально-политические взгляды Стурдзы легче всего понять в контексте общего воздействия Просвещения на Россию. Как утверждал Марк Раев, около 1800 года немецкое Просвещение в гораздо большей степени, чем французское или английское, влияло