Отметив дальше, что и сам Клейнмихель высказывался за присоединение большого госпиталя к МХА, П. пишет: "Если слабые силы мои, которые я до сих пор употреблял для руководства юношества в практической хирургии, кажутся вам достаточными, то я с радостью посвящу целую жизнь мою для занятия вами учрежденной кафедры госпитальной хирургии при академии... Вместе с тем я буду заниматься с моими слушателями патологической анатомией, особливо обращая внимание их на ее практическое приложение, и вместе употреблю всевозможное старание к учреждению анатомико-патологического и анатомико-хирургического собрания, при вверенном мне госпитале" )
В с.-петербургской Медико-хирургической академии я видел возможность тотчас же приступить к этому нововведению, так как при академии, почти в одной и той же местности, находится 2-й военно-сухопутный госпиталь и оба заведения - и Медико-хирургическая академия и 2-й военно-сухопутный госпиталь принадлежат одному и тому же военному ведомству. Весь госпиталь с его 2000 кроватями мог бы, таким образом, обратиться в госпитальные клиники (терапевтическую, хирургическую, сифилитическую, сыпную, etc.).
Проект, как меня известили, был принят Клейнмихелем.
(Клейнмихель тотчас же переслал Записку П. в академию, предложив конференции дать по ней заключение. 23 февраля конференция сообщила Клейнмихелю, что "вполне разделяет" мнение П. об учреждении новой кафедры и намеченных им собраний. Все это принесет учащимся "величайшую пользу, тем более, если все это представлено будет г. Пирогову, известному не только в России, но и за границей своими отличными талантами и искусством в оперативной хирургии". Конференция предполагает "поручить П., как профессору-преподавание патологической и хирургической анатомии и усовершенствование кабинетов" и давать при постелях больных "наставление студентам пятого класса".
Клейнмихель завел переписку с учреждениями, от согласия которых зависело осуществление проекта П. Дело пошло по канцелярским инстанциям. Пока оно решалось там, П. посылал Клейнмихелю и конференции МХА дополнения к своему проекту. В записке от 27 февраля 1840 г. он просил попечителя о скорейшем решении участи его проекта, так как в случае благоприятного исхода дела "считал необходимым, как скоро госпиталь будет присоединен к академии, тотчас же подать свое мнение об особенной организации хирургического отделения, дабы через то с самого начала дать занятиям учащихся то практическое направление, которое" считал "единственным для распространения между ними хирургических сведений" )
Между тем наступали рождественские вакации, и я решился воспользоваться ими и отправиться через Петербург в Москву навестить матушку.
Приехав в Петербург, я первым делом отправился на поклон к новому президенту академии, Шлегелю.
Иван Богданович Шлегель был человек немецкого происхождения, вступивший в русскую военную службу во времена наполеоновских войн. Когда я был в Риге, то русский военный госпиталь был еще полон воспоминаниями об энергической деятельности Ивана Богдановича. В Москве, куда он был переведен из Риги, повторилось то же самое, и в московских госпиталях он оставил по себе также хорошую память. Ему бы и оставаться там главным доктором большого военного госпиталя. Это было истинное призвание Ивана Богдановича.
(После прочтения в конференции МХА царского указа о назначении Шлегеля президентом, проф. Буш демонстративно сказал Буяльскому: "Пойдем, брат; при президенте, который три раза держал докторский экзамен, нам с тобой не место")
Он достиг его, вероятно, по протекции князя ( Первые семь слов этой фразы в рукописи кем-то зачеркнуты.) Витгенштейна, при сыновьях которого (Алексее и Николае) он когда-то состоял врачом и гувернером; Шлегель и привез обоих Витгенштейнов и Тутолмина в Дерпт, когда мы были студентами профессорского института.
К несчастью для себя, И. Б. Шлегель переменил свое призвание и попал в военно-учено-учебное болото. Аккуратнейший из самых аккуратных немцев, плохо говоривший по-русски, И. Б. всегда был навытяжке. Как бы рано кто ни приходил к Шлегелю, всегда находил его в военном вицмундире, застегнутом на все пуговицы, с Владимиром на шее. В таком наряде и я застал его. Он и подействовал на меня всего более своею чисто внешнею оригинальностью, военною выправкою, аккуратною прическою волос, еще мало поседевших, огромным носом и глазами, более наблюдавшими, чем говорившими.
Шлегель был довольно сдержан со мною и посоветовал непременно представиться Клейнмихелю, что я и сделал.
(Еще до этого П. жаловался Клейнмихелю, что Уваров тормозит дело о переходе его в МХА. "Министр хочет употребить свои меры, чтобы принудить меня остаться при университете... только в твердости воли вашей... я нахожу возможность преодолеть эти препятствия... Если я не буду определен при академическом госпитале, то исход дела может иметь для меня самые неприятные следствия. Кажется, что предложение услуг моих вам принято г. министром с невыгодной стороны, и я непроизвольно, с самыми чистыми намерениями принести пользу науке и отечеству, привел себя в неприятное положение: я навлек на себя неудовольствие теперешнего моего начальника и нахожусь в совершенной неизвестности о том, чем кончатся мои новые предприятия... От вас, только от вас зависит теперь вывести меня из этого затруднительного состояния неизвестности, уничтожив те препятствия, на которые я осмелился обратить ваше внимание. Я отдаю с полной доверенностью вам судьбу мою" (письмо от 29 февраля 1840 г.)
Клейнмихель был очень любезен со мною, уже слишком, что к нему не шло; сквозь ласковую улыбку на лице, оловянные глаза так и говорили смотрящему на них: "ты, мол, смотри, да помни, не забывайся!"
Клейнмихель пригласил меня к себе в кабинет, посадил и очень хвалил мой проект. Потом прямо объявил, что все будет сделано: препятствие может встретиться только в министерстве Уварова, которое он, Клейнмихель, надеется, однакоже, уладить.
("Улаживал" это дело Клейнмихель через военного министра А. И. Чернышева, который письмом от 26 апреля 1840 г. просил Уварова уволить П. из университета. Но еще до этого в министерстве было получено письмо П. от 22 апреля ).
Я откланялся, вполне довольный, и поехал к Ив. Тимоф. Спасскому, в это время весьма доверенному лицу у С. С. Уварова.
От Спасского я узнал, что мои намерения уже известны в министерстве народного просвещения и что Уваров ни за что на свете не отпустит меня. Я просил Ив. Тимофеевича содействовать моему плану, объяснил ему мои главные мотивы и, казалось, довольно убедил его; но я узнал, что эти убеждения не прочны. Между тем Спасский, узнав, что я на другой день отправляюсь в Москву, предложил мне поехать оттуда в Тульскую губернию, в одно имение, адрес которого он мне сообщит, для операции у одной девочки. Я согласился: мы уговорились о времени и поездке.
Пробыв в Москве около 9-10 дней, я отправился на сдаточных в имение, (Сдаточный-пункт для сдачи лошадей) - имени помещика теперь не помню наверное: Нацепина, Еропина или Полуэхтова, которого-то из столбовых; имение находилось на границах Тульской губернии с Орловскою.
После разных проделок сдаточных ямщиков, я к вечеру на другой день въехал в огромное, барское поместье.
Великолепный старинный дворец в огромном парке. В доме, где мне отвели помещение, было 150 нумеров, в каждом не менее двух комнат, и одна из них с большущею двухспальною кроватью из красного дерева, с золотыми украшениями.
Над кроватью - широкая кисейная розово-зеленоватого цвета палатка, вместо досок в головах и ногах у кровати-по большому зеркалу.
Пара, ложившаяся в постель, могла созерцать свои телеса, в разных положениях отраженными на зеркальных поверхностях и притом отсвеченными зеленовато-розовым колером.
Можно представить себе, что творилось во времена оны в этих 150 нумерах, когда съезжались сюда на охоту и на барские оргии разного рода пары. Теперь, т. е. не теперь, когда пишу, а когда посещал этот дом, остались только нумера и кровати, но пары уже не съезжались более.
Я провел ночь в этой, никогда еще не испытанной мною, обстановке; признаюсь, мне вовсе не было приятно видеть себя поутру отраженным в двух зеркалах.
В этот же день операция: вырезывание миндалевидных желез у 8-летней девочки, была сделана, и я остался еще на одну ночь у гг...
Вечером за чайным столом нас было только трое: хозяин (еще довольно бодрый господин), хозяйка (очень милая и приятная дама, лет около 40) и я. Зашла речь о старине, о том, что бывало и чего не стало. И тут услыхал я от хозяина два рассказа, памятные мне и до сих пор,- так были необыкновенны для меня тогда события, составляющие предмет этих рассказов.
В обоих действующим лицом был сам рассказчик, и потому надо было ему верить на-слово, что я и сделал.
(Дальнейший текст-карандашом; носит следы предсмертной слабости П.; строки тянутся вкривь и вкось и т. п.)