И тут, в самом начале рынка, мы натолкнулись на Ксантиппу. Кажись, она стояла в пурпурном пеплосе, с алмазной диадемой на плохо причесанной голове, и торговала березовыми вениками.
— Радуйся, жена! — приветствовал ее Сократ.
— И ты, Сократ, радуйся! — приветливо ответила Ксантиппа. — Как и подобает любому сибирскому афинянину, ты с утра пошел на торжище, чтобы сделать припасы к столу, выбрать свежие овощи и фрукты, купить хвост селедки, фигу с оливковым маслом и кувшин свежепрокисшего вина. Тебя сопровождают носильщики, чтобы донести снедь до нашего любимого дома, и прекрасная гетера для ведения философских разговоров и услаждения зрения, а не для чего-нибудь там непристойного. Что бы я без тебя, Сократ, делала?
— Это и в самом деле трудно представить, — миролюбиво согласился Сократ.
— Почем веники? — приценился Межеумович.
— Почем, почем? По жопе кирпичом! — назвала свою цену Ксантиппа.
Видать, цена показалась диалектику слишком завышенной, потому что он даже не стал торговаться. А Гераклит, молча порывшись в складках своего обширного гиматия, подал Ксантиппе драхму и потом тщательно рассмотрел товар, выбрав, правда, почему-то самый тощий веник, на котором и сухих листьев-то почти не было.
— Письмо от Ксенофонта получила, — сказала Каллипига.
— И что в нем? — спросила Ксантиппа.
— Да то же самое…
— Видать, судьба, — обреченно сказала Ксантиппа.
Похоже, они были давно и хорошо знакомы.
— Нечего время тратить на какие-то веники! — занервничал Межеумович. — Мировую революцию начинаем! Материалистическую, между прочим.
— Тогда, конечно, ступайте, — напутствовала нас Ксантиппа.
Гераклит засунул веник под мышку и двинулся вперед. А мы — за ним, без всяких, правда, пока приобретений.
Глава сорок вторая
Мы шли по базарной площади мимо торговых рядов, заваленных летней и зимней обувью из Зарубежья и отечественными пимами, дубленками, кожаными штанами и бараньими шубами, пробирались меж гор генеральских фуражек, шлемов Александра Армагеддонского и заячьих тулупов, со страхом взирая на нависшие над нами глыбы модных бюстгальтеров и кальсон с начесом.
Сократ уже снова заводил разговоры со знакомыми и незнакомыми людьми, Каллипига все порывалась начать тотальную примерку заморских товаров, да только денег-то у нее теперь не было. Межеумович бурчал:
— Вот вам ваша демократия! И Запад, и Восток душат нас своими товарами! А местные производители страдают!
Но сам все же иногда приценялся, и именно к импортным товарам. Гераклит тяжело и недовольно пыхтел. Это самое пыхтенье создавало перед ним некий коридор, по которому он и шел, никого не давя и не разрушая прилавки. Я плелся позади, страдая от жары и оттого, что моя мыслительная способность окончательно покинула меня. Впрочем, мы же были не в Мыслильне! И я начал успокаиваться. Да и тучка набежала на солнце.
— Кого я вижу! — раздался среди шума и гвалта голос Сократа. — Милый Сенека из Третьего Рима!
Наша кавалькада замедлила движение, а потом и окончательно остановилась.
— Сократ! — издал радостный вопль торговец тогами, сам, впрочем, тоже обряженный в тогу с пурпурной каймой. — Рад видеть тебя! И великолепную Каллипигу! И диалектического Межеумовича! И не перестающего болтать глобального человека! И уж, конечно, Гераклита, не заметить которого просто невозможно.
Каллипига бросилась торговцу на шею, Межеумович по-товарищески пожал ему руку, я просто кивнул, так как наше знакомство с Сенекой, философом тогда еще, между прочим, было шапочным. Гераклит что-то проворчал, как всегда, недовольно.
— Как сенат, как народ в Третьем Риме? — спросил Сократ.
— Сенат — говно, сенаторы — достойные мужи, — ответил Сенека. — А народ, как ему и положено, безмолвствует.
— А что за бизнес у тебя? — поинтересовался Сократ.
— Да вот, — обрадовался чему-то философ-торговец, — предлагаю гражданам великих Сибирских Афин шубы из искусственных шкур для коротких зимних дней и соломенные шляпы для длинных летних.
— Один день равен всякому другому, — недовольно поправил его Гераклит.
— Хоть и получил ты, Гераклит, прозвище из-за темного смысла своих речей, но, как всегда, прав, — сказал Сенека. — Каждый понимает это на свой лад. Один говорит, что дни равны по числу часов, и не лжет: ведь коль скоро день — это двадцать пять с четвертью часов, то все дни непременно равны между собой, так как к ночи прибавляется столько часов, на сколько убывает день.
Откуда он взял, что в сутках двадцать пять с четвертью часов, подумал я. Всегда было ровно двадцать пять с третью.
— Другой говорит, — продолжил Сенека, — что любой день равен всем прочим по сходству: в самом протяженном Времени нет ничего такого, чего нельзя найти в одних сутках, то есть ничего, кроме дня и ночи, которое оно в череде обращений мира множит, но не изменяет, разве что делает день короче, ночь длиннее и наоборот.
— Ага, — согласился Межеумович, а остальные поддержали торговца-философа кивком головы, каждый своей, конечно.
— Потому каждый день нужно проводить так, словно он замыкает строй, завершает число дней нашей жизни. Когда Пакувий… Вы ведь знаете Пакувия?
— Знаем, знаем, — заверили его все хором.
Да и я знал Пакувия, когда он командовал легионом в Мордовии, а в будущем стал наместником этой провинции Третьего Рима.
— Так вот… Когда этот Пакувий, присвоивший Мордовию, пировал и пьянствовал, справляя по самому себе поминки, его относили от стола в спальню под рукоплескания его любовников, певших под музыку моцартовского реквиема: “Он прожил жизнь, он прожил жизнь!” И каждый день он устраивал себе такой вынос. Мы же то, что он делал от нечистой совести, должны делать с чистой душой и, отправляясь ко сну, говорить весело и радостно по Вергилию:
Прожита жизнь, и пройден путь, что судьбой мне отмерен.
А если боги подарят нам и завтрашний день, примем его с радостью. Счастливей всех тот, кто без тревоги ждет завтрашнего дня: он уверен, что принадлежит сам себе, а не нам-всем. Кто сказал “жизнь прожита”, тот каждое утро просыпается с прибылью.
Тут даже сам Гераклит отвесил челюсть.
Надо же, подумал я, вот бы и мне так здорово понимать и толковать речения Гераклита!
Откуда ни возьмись, появился славный Агатий в сопровождении телохранителей.
— Так как у тебя, Сократ, дела со Временем? — спросил он.
— Да нормально, вроде…
— Узнал, что такое Время? — спросил хронофил. Всех других он словно и не замечал, особенно Каллипигу.
— Спроси у Сенеки, — посоветовал Сократ.
— Все у нас, славный Агатий, чужое, одно лишь Время наше, — сказал Сенека-философ. — Только Время, ускользающее и текучее, дала нам во владение природа, но и его, кто хочет, тот и отнимает. Смертные же глупы: получив что-нибудь ничтожное, дешевое и наверняка легко возместимое, они позволяют предъявлять себе счет; а вот те, кому уделили Время, не считают себя должниками, хотя единственно Время и не возместит даже знающий благодарность.
— Смотри, — пообещал хронофил. — Дождешься последнего совета от Нерона! — И отшел, даже не взглянув ни на Каллипигу, ни на Межеумовича.
Чем-то он, видать, был сильно расстроен.
— Так что будем покупать? — спросил Сенека-торговец. — Телогрейки или головоохладители?
— Если взять телогрейку, — сказал Сократ, — то она сейчас ни к чему. Наши тела уже и так здорово перегрелись. А если головоохладитель, то зимой голове и без того холодно.
— А сейчас? — спросил Сенека-торговец.
— Что сейчас? — не понял Сократ.
— А сейчас голове холодно?
— Жарко. И даже очень.
— Так берите головоохладители сейчас.
— Как же мы их возьмем, — удивился Сократ, — коли ты их продаешь?
— В этом самом смысле и говорю, Сократ.
— Мы возьмем в этом самом смысле, а для чего они нам зимой, когда и без того холодно?
— Так ведь голове жарко сейчас!
— Да. Но потом-то будет холодно.
— Ну? — не понял Сенека-торговец.
— Ну, — согласился Сократ. — Ведь все течет! Лучше для охлаждения головы я куплю тучку.