С трибуны сбежала незнакомая нарядная девушка, протянула ему букет роз. Букет был большой и тяжелый, Олег принял его обеими руками. Саша, наблюдавший за всем этим из паддока, словно бы сам ощутил прикосновение роз — они показались ему мокрыми и колючими. Олег будто почувствовал Сашин взгляд, оглянулся, сейчас же передал букет Амирову. Тот принял этот жест как должное, резко взмахнул букетом. Нежные лепестки осыпались розовым дождем.
Странно, Амиров явно искал кого-то глазами на трибунах… Начальство? Оно все здесь, на дорожке, поздравляют, жмут руки. Поклонников? Их слишком много. Кого же?
Директор ипподрома не успевал вытирать платком свою коричневую, до глянцевого блеска обритую голову, прошибало его, будто в бане, тут полотенца мало. Щеголеватый честолюбец начкон глядел победоносней, чем сам Гарольд. Представитель главка, старый буденовец, смеясь, смахивал на пышные висячие усы нечаянные слезы — не выдержало, растрогалось сердце бывалого кавалериста.
Саша смотрел на все это, не замечая, что улыбается, что и его захватила всеобщая радость. Ах, Дерби, Дерби — праздник праздников!..
И только Олег заканчивал круг почета с видом даже и скучающим. Сашу вдруг пронзило: а может, действительно, круг почета — не самое главное и интересное для Николаева?
Да, совсем другой — ликующий и счастливый — был у него вид, когда сразу после торжества он уходил с ипподрома вдвоем с Виолеттой. Вот она, настоящая-то кара судьбы! Гордость и честь свои подчинил Саша возможности заполучить эту славу. Как ни отвратительно было для него предложенное Олегом пари, Саша пошел на него, слишком хорошо сознавая, что будет счастлив одним тем только, что Николаев отступится от Виолетты; пусть она равнодушна к Саше, пускай даже смеется над ним, на любое унижение готов был идти он в своей страстной и несчастной любви, только бы не видеть, как уходят они с ипподрома вдвоем! Виолетта на прощание улыбнулась хорошо, ласково, и Саша понял, чем обязан подарку: Виолетта рада, что Саша не увязывается с ними.
3
Все когда-то делается впервые. Виолетта в тот день впервые побывала в ресторане.
Собственно, какой это ресторан — название одно. В тех, настоящих ресторанах — недоступный и пугающий мир роскоши и мотовства, порока и опасностей. А в «Спортивном» Виолетту встречали ласковые, пьяненькие глаза знакомых и симпатичных людей.
— Белладонна, вы — единственная фаворитка зала! — Непьющий, всегда трезвый Амиров по случаю нынешних побед оскоромился.
Он налил коньяку всклень, воздел над столом руку с фужером и пригласил Олега выпить с ним.
— Только шампанского, — ответил Николаев. Достал из кармана две ассигнации цвета морской волны. — Гарсон, на все!
Подсунулся жокей Какикава, который носил звание мастера, но которого Виолетта еще ни разу не видела выигрывающим хоть бы какую скачку. Какикава рвался услужить. Олег не возражал, но сказал:
— Распорядись, чтобы побыстрее, и с нами за один стол не присаживаться.
У Какикавы слиняла улыбка, но обиды он не выказал, заторопился с полученными ста рублями к буфету и оттуда донесся его заказ:
— Королю ипподрома Николаеву двадцать бутылок шампанзе.
Олег пояснил:
— Этот жокей нам не родня, он с тотошкой связан.
Судя по тому, что Какикава был трезв и услужлив, тотошникам нынче не повезло. Да и верно: как никогда справедливо разыграны все призы, никаких неожиданностей, а тем более подлогов, сделанных, то есть заранее оговоренных жокеями скачек. А при честной борьбе жуликам грустно.
Для тотошников этот ресторан — общество небожителей, и они всегда норовят просочиться сюда, но сейчас в «Спортивном» в основном свои, и нет ничего грешного, что они подгуляли: после стольких дней нервного ожидания требуется разрядка, вон даже Амиров…
Николай Амирович весел и хмелен, но время от времени бросает сердитые взгляды в другой конец зала, где отдельно сидят конюхи, наконец не выдерживает и кричит:
— Вы там не очень фуражируйтесь, я вас знаю, утром без опохмелу работать не можете, а опохмелитесь — совсем на работу не выйдете. Если кого утром увижу в беспорядке — сразу на завод отправлю.
Да, к конюхам Амиров относился резко, порой даже очень грубо и нетерпимо, хотя сам был полжизни конюхом.
— Вот потому, что сам был конюхом, и знаю их больно хорошо, — разглагольствовал он за столом. — За ними глаз и глаз нужен, строгость постоянная, — то овес продадут местным крольчатникам по червонцу за мешок, то с тотошной бражкой спутаются. Лентяи все до одного, а уж пьют! Знаете, как пьют? Любую сумму пропить могут, вот как. Огнем и молнией их надо бить, иначе сам плакать будешь.
Перегибал, конечно, лишнего Николай Амирович в своем пристрастии и одержимости.
Взять, к примеру, старшого Власа. Глаза у него такие синие да ясные — немыслимо заподозрить в них какое-либо плутовство, как немыслимо усомниться в простодушной честности детского взгляда, и вот тебе раз: овес местным, пятигорским крольчатникам по червонцу за мешок!.. Нет, нет, явно перегибал Николай Амирович, говоря, что «все до одного».
Вот лошадей они любят, это да — это все до одного. Никто из них не скажет про жеребую кобылу, что она, например, «брюхатая», а найдут бережные слова вроде — «у нее бока крутые и круглые». А как они все до одного переживают на скачках за своих лошадей! И если тренер и жокей после победы непременно говорят совершенно одинаково: «Я выиграл», «Моя лошадь пришла», — конюхи куда как скромнее себя ведут, так выражаются: «Наша конюшня взяла», «Наш завод выиграл».
Да, иные из конюхов, глаза закрывать не будем, пьют крепенько, случается, пропивают зараз зарплату и призы так, что потом стреляют на бутылку пива, чтобы поправить пошатнувшееся здоровье. Да, в этот самый момент всякие подонки норовят у них выудить сведения о шансах лошадей. Возможно, кое-кто имеет наклонности, прямо скажем, не совсем нравственные, был замечен в делах, и непозволительных. Кто-то, вполне возможно, нечист на руку, кто-то и не очень трудолюбив. Есть, говорят, среди них и тайные игроки — ставят деньги в тотализаторе через подставных лиц. Конечно, многие из них не отличаются деликатностью и тонкостью обращения, а точнее, грубияны и матерщинники — это да, надо признать… И то верно, что большинство из них, постигнув вполне справедливость первой половины поговорки о горьком корне учебы и не проверив, сладки ли ее плоды, еще в начальных классах убоялись бездны премудрости, не пошло им учение в голову, а были на уме только лошади — и это, к прискорбию, верно. И если видеть одни только внешние факты, то можно подумать, что люди эти сильно испорчены, что жизненный поток, не из одних только чистых струй состоящий, искалечил, деформировал их души, однако когда сойдешься с ними поближе, то ни в ком не найдешь ни цинизма, ни хамства — это все, как правило, сердца чистые, незамутненные. И если в их компанию попадется блудливый человек — его сразу же выделят, скажут про него так, как Олег про Какикаву: «Он нам не родня». На него не сердятся, прочь не гонят, смотрят без досады и без дружелюбия — как в пространство смотрят.