Читать интересную книгу Закат и падение Римской Империи. Том 2 - Эдвард Гиббон

Божественная санкция, которую основной принцип Платоновой теологии получил от апостола, побудила ученых новообращенных второго и третьего столетий восхвалять и изучать сочинения афинского мудреца, таким чудесным образом предвкусившего одно из самых поразительных открытий христианского откровения. На уважаемое имя Платона ссылались и правоверные, и еретики; первые пользовались им для подкрепления истины, а вторые злоупотребляли им для подкрепления своих заблуждений: авторитет его искусных комментаторов и научные познания диалектиков были употреблены в дело для того, чтоб подкреплять отдаленные выводы, которые можно было делать из его мнений, и для того, чтоб восполнять то, о чем из осторожности умалчивали вдохновленные свыше писатели. И в философских, и в христианских школах Александрии обсуждались одни и те же трудные и важные вопросы о свойствах, происхождении, различии и равенстве трех божественных лиц таинственной Триады, или Троицы. Пылкая любознательность заставляла их исследовать тайны этой глубокой пропасти, а тщеславие профессоров и их учеников удовлетворялось знанием слов. Но даже сам Афанасий Великий - этот самый здравомыслящий из христианских богословов - откровенно сознавался, что всякий раз, как он напрягал свой ум на размышления о божественности Логоса, его тяжелые и бесплодные усилия наталкивались на непреодолимые препятствия, что чем более он вдумывался, тем менее понимал, и что чем более он писал, тем менее оказывался способным выражать свои мысли. При таком исследовании мы на каждом шагу чувствуем и сознаем, какая существует неизмеримая несоразмерность между предметом исследования и способностями человеческого ума. Мы в состоянии мысленно отбросить те понятия о времени, пространстве и материи, которые так тесно связаны со всеми нашими познаниями, извлеченными из опыта; но лишь только мы дерзаем рассуждать о бесконечной субстанции или о духовном зарождении, лишь только мы начинаем делать какие-либо положительные выводы из отрицательной идеи, мы впадаем в неясность, в замешательство и в неизбежные противоречия. Так как эти трудности возникают из свойств самого предмета, то и философы, и богословы чувствуют себя в одинаковой мере подавленными их непреодолимой тяжестью; однако мы усматриваем два существенных и специальных обстоятельства, служивших отличием учений кафолической церкви от мнений платоновской школы.

1.Избранный кружок философов - людей с хорошим образованием и сильно развитой любознательностью - мог в тишине исследовать и спокойно обсуждать в афинских садах или в александрийской библиотеке отвлеченные метафизические вопросы. Возвышенные умозрения, не убеждавшие ума и не волновавшие страстей даже в самих последователях Платона, оставлялись без всякого внимания и людьми, жившими в праздности, и людьми деловыми, и даже теми, которые посвящали себя ученым занятиям. Но после того, как откровение сделало из Логоса священный предмет веры, упований и религиозного культа христиан, эта таинственная система нашла многочисленных и постоянно увеличивавшихся числом последователей во всех провинциях Римской империи. Люди, которые по своему возрасту, по своему полу или по своим занятиям были менее всех других способны судить и которые никогда не упражнялись в отвлеченном мышлении, захотели уразуметь сущность божеских свойств, и Тертуллиан мог похвастаться тем, что христианский ремесленник имеет готовый ответ на такие вопросы, которые поставили бы в затруднение самого умного из греческих мудрецов. Действительно, всякий раз, когда предмет наших размышлений недоступен для нашего понимания, различие между гениальным умом и умом самым ограниченным становится бесконечно малым; однако степень умственного бессилия, как кажется, может в таких случаях измеряться степенью упорства и догматической самоуверенности. Эти умозрения, вместо того чтоб служить развлечением в часы досуга, сделались самым серьезным занятием в настоящей жизни и самой полезной подготовкой к будущей жизни. Теология, в которую верить было обязанностью, в которой сомневаться было нечестием и которую неверно понимать было бы опасно и даже пагубно, сделалась обычным предметом домашних размышлений и публичных бесед. Холодное равнодушие философии воспламенялось пылкостью благочестия, и даже метафоры обыденного языка вводили в заблуждение и ум и опытность. Христиане, ненавидевшие грубую и грязную родовую связь между богами греческой мифологии, попытались основать свои доводы на аналогии с естественными отношениями между отцом и сыном. Характер Сына, по-видимому, обусловливался всегдашним подчинением добровольному виновнику его существования; но так как следует полагать, что рождение, в самом духовном и отвлеченном его смысле, передает родившемуся одинаковые свойства с отцом, то они не осмелились ставить какие-либо пределы могуществу и продолжительности существования такого Сына, Отец которого вечен и всемогущ. Жившие в Вифинии христиане объявили перед трибуналом Плиния, через восемьдесят лет после смерти Христа, что они взывают к нему, как к Богу, а различные секты, принимавшие наименование его последователей, поддерживали эти божеские отличия во все века и во всех странах. Их нежное уважение к памяти Христа и их отвращение к нечестивому культу всякого созданного существа привели бы их к признанию равной с Отцом и абсолютной божественности Логоса, если бы их быстрое стремление к небесному престолу не было сдержано опасением нарушить единство и исключительное верховенство Отца Христа и вселенной. Недоумения и колебания, вызванные в умах христиан этими противоположными стремлениями, проглядывают в сомнениях богословов, славившихся после окончания апостольского века и до начала споров, вызванных Арием. На авторитет этих писателей ссылаются с одинаковой уверенностью и правоверные, и еретики, а, по мнению самых разборчивых критиков, если они действительно имели счастье обладать кафолической истиной, то они были не правы в том, что облекали свои идеи в неопределенные, неточные, а иногда и противоречивые выражения.

II.Набожность была первой особенностью, отличавшей христиан от последователей Платона; вторым отличием был авторитет церкви. Люди, изучавшие философию, отстаивали права умственной свободы, а их уважение к мнениям их наставников было не вынужденной, добровольной данью, которую они платили умственному превосходству. А христиане составляли многочисленное и дисциплинированное общество; их законы и должностные лица держали умы верующих в строгой от себя зависимости. Вольные бредни фантазии были мало-помалу вставлены в рамки символов и догматов веры; свобода личных мнений подчинилась публичной мудрости соборов; авторитет богослова стал определяться его церковным рангом, а заменившие апостолов епископы стали налагать церковные кары на тех, кто отклонялся от православных верований. Но в эпохи религиозных споров каждый акт угнетения придает новые силы эластической энергии ума, а усердию или упорству духовных бунтовщиков иногда служили стимулом скрытые мотивы честолюбия или корыстолюбия. Метафизический аргумент сделался причиной или предлогом политических раздоров; тонкости Платонова учения обратились в отличительные признаки народных партий, а расстояние между несходными мнениями расширялось и увеличивалось от ожесточения полемики. Пока темные ереси Праксея и Савеллия старались смешать Отца с Сыном, партию правоверных можно было извинить в том, что она придерживалась более строгого и более настойчивого различия, чем равенства лиц божества. Но лишь только горячность спора стихла, а успехи савеллиан перестали наводить ужас на церкви римскую, африканскую и египетскую, поток богословских мнений направился тихо, но непреклонно к противоположной крайности, и самые православные проповедники позволили себе употреблять те самые выражения и определения, которые осуждались в устах сектантов. После того как эдикт о веротерпимости возвратил христианам спокойствие и досуг, споры о Троице возобновились в древнем седалище платонизма, в ученом, богатом и шумном городе Александрии, и пламя религиозных раздоров быстро перешло из школ на духовенство, на народ, на всю провинцию и, наконец, на весь восток. Темный вопрос о вечности Логоса сделался сюжетом церковных конференций и речей обращенных к народу, а еретические мнения Ария скоро сделались общеизвестными благодаря и его собственному усердию, и усердию его противников. Самые непримиримые враги отдавали справедливость учености и безупречной жизни этого знаменитого пресвитера, заявившего на одном из епископских выборов свои права на епископское звание и, быть может из великодушия, отказавшегося от них. Его соперник Александр принял на себя роль его судьи. Он председательствовал при рассмотрении этого дела и хотя сначала как будто колебался, но в конце концов произнес свой окончательный приговор как безусловное правило веры. Неустрашимый пресвитер, осмелившийся не подчиниться авторитету своего разгневанного епископа, был отлучен от общения с церковью; но гордость Ария нашла себе поддержку в одобрении многочисленной партии. Он считал в числе своих непосредственных приверженцев двух египетских епископов, семерых пресвитеров, двенадцать диаконов и (что может казаться почти невероятным) семьсот девственниц. Значительное большинство азиатских епископов, по-видимому, поддерживало его или благоприятствовало ему, а их мероприятиями руководили самый ученый из христианских прелатов епископ Кесарии Евсевий и епископ Никомедии Евсевий, приобретший репутацию государственного человека, не утрачивая своей репутации святого. Соборы в Палестине и Вифинии стали противодействовать соборам, собиравшимся в Египте. Этот богословский спор привлек на себя внимание и монарха, и народа, а его разрешение было, по прошествии шести лет, предоставлено верховному авторитету Никей- ского вселенского собора.