Читать интересную книгу Новый Мир ( № 12 2010) - Новый Мир Новый Мир

К столу выносят блюдо с морским чудом

                  торжественные официанты.

Шеф-повар присутствует.

Маленькая устрица, скрип-скрип, не бойся.

Я не брошу тебя одну, я знаю твои обиды.

Морское чудовище разворачивает кольца.

Гости в ужасе: оно живое!

Присоски впиваются в нежные шеи

И в толстые шеи, запах одеколона

Перебит запахом страха… Высасывай меня нежно.

Сравни меня с устрицей — и я вся твоя.

 

П е т р Р а з у м о в. Мысли, полные ярости. Литература и кино. СПб., «Алетейя», 2010, 224 стр.

Аннотация своевременно предупреждает, что в новую книгу поэта и критика Петра Разумова вошли эссе о литературе и кино, «написанные в манере, несвойственной литературоведческой традиции».

«Кононов — марсианин»; «Мне кажется, что поэзия Лермонтова гомосексуальна (ограничусь такой формулировкой)»; «Достоевский редко нравится женщинам. Это очень мужской (гомосексуальный) писатель»; «Когда стало можно, стало хорошо — но ненадолго».

Петр Разумов — мастер такой короткой фразы. К сожалению, предложений, пусть и коротких, в книге не мало, — в них прямо-таки залипаешь. Критик одновременно и лаконичен и многословен; стилистическое щегольство в больших объемах и утомляет, и рассеивает внимание; месседж становится трудноуловимым, вернее, для его уловления требуются дополнительные усилия по преодолению «стиля».

Наберем воздуха и нырнем:

 

«„Площадной жанр, которому грозит фальцет” — это, конечно, о домашнем авангарде 60-х, о комсомольской поэзии Евтушенко, который не чувствует мелодии (мелодики) стиха, которая рождается при несовпадении метра и ритма, в пропусках и неточностях: он просто кладёт, ровно, как шпалы, эти кирпичики смачных слов. В условиях несвободы, в отсутствие выбора (конкуренции) и явном переизбытке досуга, который должен быть как-то / чем-то заполнен, — стадион. У Родионова — человек сто.

Узкое „я”, узкое горло — Кушнер со своим маленьким [мещанским] классицизмом. Кенжеев, рафинированный эстет, т. е. слишком ровный и сладкий.

„Песенные и романсные опыты” комиссаров в пыльных шлемах, кожанах и гитарах наперевес. Новые вагант [Языков] и гусар [Давыдов] превращают диалог и молитву в сентиментальное чае-водко-питие. Борис Рыжий  кончает жизнь трагически  по законам жанра. Только вот сочувствие оказывается неуместно.

„Стремление к поэме, к эпопее” рождает лучшее стихотворение 90-х „Послание Рубинштейну”. Победа над социалистическим [словесным] строительством оказалась возможна его же средствами.

„Ода существует по инерции” у Бродского, который — сама инерция, человек XVIII века, чей язык разворачивается вопреки законам музыки и вообще каким бы то ни было художественным законам: по законам риторики и математики — международным, над-вне-без-языковым. Такой доисторический, домелодический Кантемир. Ода получится у Стратановского.

„Лирическое ‘я‘ стало почти запретным”. Ахматова кажется не просто  ложноклассической , но непристойно (sic!) камлающей.

„Ощущение внутренней биографии” подменяется биографией внешней, скандалом, делающим поэта хамом (пьяницей или кривлякой, шутом) или изгоем / изгнанником, дальше — маргиналом, извращенцем.

„Высокая болезнь” оборачивается мистицизмом (ложной метафизикой) у Шварц и Гейде.

„Стягивание далёких слов” получается у Скидана.

Есть ли преемник Мандельштаму? Пастернаку определённо — Кононов („вихревой стиль”). Он же работает на „неиспользованных неточных словах”. Наследник Кузмина и  обэриутов , он поёт скворцом…»

 

Эх, я половины не понимаю, что тут написано. Или, точнее, мне кажется, что я все понимаю, но догадываюсь, что мне это только кажется. В любом случае мне это нравится. Прочесть всю книгу от начала до конца трудно и ненужно. Открываешь на любом месте, через несколько страниц откладываешь книгу и — с благодарностью к автору — думаешь свои собственные мысли.

 

Д м и т р и й  О л ь ш а н с к и й. Когда все кончится. М., «Ключ-С», 2009, 272 стр. (Библиотека Русской жизни.)

С опозданием на год купил в «Билингве» — как-то случайно, по наитию, по вдохновению — сборник Дмитрия Ольшанского, куда вошли его многочисленные эссе из закрывшегося уже журнала «Русская жизнь» (сайт которого тем не менее  пока не исчез, см.: http://www.rulife.ru ).

На четвертую страницу обложки, как водится, вынесены всякие суждения об авторе: «Читая Ольшанского, ощущаешь себя неожиданным гопником, который хочет взять интеллигентного героя Мити Ольшанского и с особым цинизмом придавить. <…> Удивительная все-таки способность раздражать и умилять одновременно…» (Дмитрий Воденников); «Некоторые его тексты я бы убил ледорубом. Авторство многих иных откровенно желал бы присвоить» (Захар Прилепин).

Как давний читатель блога, который Ольшанский ведет в Живом Журнале, я их — хм, хм… — понимаю. Но оказалось, что, выдернутый из журнального контекста (и за пределами блогосферы), собранный в отдельную книгу, этот автор не вызывает таких уж сильных эмоций. Многое видится иначе. Не публицист, не журналист, не политик, не историк, не историософ, не философ, не моралист (хотя все эти области его интересуют). А кто? Страшно сказать — суждение мое в данном случае не оценочное, а типологическое — художник. Временами — прозаик (кажется, что и свои регулярно меняющиеся «убеждения» Ольшанский себе сочинял, как прозаик — персонажу). Временами — поэт, существо лирическое и перманентно страдающее:

 

Мне хотелось бы знать этот замысел —

и за что так ужасно погиб

дом и сад под настырным напором

бетона.

 

                  («Здравствуй, Чертаново»)

Будучи в своем роде почвенником,

я немедленно полюбил Гарлем —

но вышел все же гулять,

и мне надо было на юг,

туда, где остался весь прочий

Манхэттен.

 

          («Церковь Троицы в тенях»)

 

Разбивка на стихотворные строчки тут, конечно, моя.

«Аглашки» — рассказ. «Когда все кончится» — рассказ. «Город-ад и город-сад» — просто очень длинный многоголосый верлибр типа рубинштейновского (который, кстати, и вправду хорошо бы смотрелся на библиотечных карточках).

Ни одно его суждение не стоит воспринимать как прямое, буквальное высказывание. «Современный русский пейзаж приводит меня в отчаяние. Я не люблю его, у меня не получается его полюбить, как ни стараюсь. Кем и зачем он был создан, проклятый этот пейзаж?» (стр. 72); «Мне нравится русский, московский, вселенски унылый пейзаж…» (стр. 40). У художников это бывает.

Последняя цитата — трехстопный амфибрахий.

 

С.  П.  О р о б и й. «Бесконечный тупик» Дмитрия Галковского: структура, идеология, контекст. Благовещенск, Издательство Благовещенского государственного педагогического университета, 2010, 224 стр.

«Эта работа — отражение авторской системы взглядов относительно поэтики произведения Д. Е. Галковского „Бесконечный тупик”, его художественной идеологии и историко-культурного контекста, — объясняет автор. — Такой выбор обусловлен не просто желанием переместить маргинальный текст в центр литературной галактики, хотя его периферийный статус действительно кажется несправедливым». Мне это тоже представляется несправедливым, поэтому известие о выходе подобной работы оказалось для меня неожиданным, но не удивительным.

Действительно, «одно из самых интересных исследований культурного процесса и его плодов, которые мне случилось видеть в последнее время», — как пишет Ольга Балла (в блоге на сайте «Радио Свобода» <http://www.svobodanews.ru> ) и среди прочего отмечает, что «Оробий — похоже, единственный в современной филологической мысли — его [Галковского] из постмодернистского контекста выводит. И помещает в контекст принципиально более широкий».

Частью этого более широкого контекста является сближение «далековатых» на первый взгляд фигур Солженицына и Галковского. «Если имена Достоевского, Розанова непрерывно упоминаются Галковским, то имя Солженицына вспоминается лишь в одном примечании, но с существенной оговоркой. <…> Такая лаконичность неслучайна: сильные авторы не ссылаются на тех предшественников, от которых чувствуют зависимость (идея Гарольда Блума)». Глава, посвященная Галковскому и Солженицыну, весьма любопытна, анализ отношения этих писателей к Чехову — тоже.