том, что скрывается под ее сорочкой. Я вспоминала то видение у костра накануне Праздника мая. Кровь.
К Рождеству лихорадка исчерпала себя, и, хотя праздничным утром земля была покрыта снегом, будто взбитыми сливками, церковь была полна. Жители сидели на скамьях в шляпах и плащах, покрытых инеем, и потому похожие на присыпанные мукой буханки хлеба. Сидя на своем обычном месте на задней скамье, я вытягивала шею, чтобы увидеть Грейс. Но рядом с Джоном ее не было. Я осмотрела ряды. Ее не было нигде.
Пока преподобный Гуд читал проповедь, у меня крутилась только одна мысль: почему она не пришла? Может, она подхватила лихорадку? После службы Джон стоял с Динсдейлами и, откидывая голову назад, хохотал над чем-то, что говорил Стивен Динсдейл. Он не походил на человека, встревоженного тем, что его жена больна. Но разве можно было ожидать чего-то иного? Ведь, судя по тому, что я знала, Грейс ему была нужна, только чтобы родить ребенка, а как раз это у нее не получалось сделать. Возможно, он был бы вполне счастлив, если бы она зачахла и умерла и у него была бы возможность взять в жены женщину, которая могла бы родить ему сына, чтобы продолжить род Милбернов.
На случай, если Джон хоть как-то обмолвится о состоянии Грейс, я встала так близко от них, насколько могла осмелиться. Но ничего не было слышно: жители деревни были веселы в преддверии скорого застолья, и церковный двор гудел от разговоров. Немного погодя люди стали расходиться, поплотнее закутываясь в плащи и шали и желая друг другу счастливого Рождества. Мне стало тоскливо от мысли, что скоро они будут сидеть за столом и веселиться в кругу семьи, а я буду одна в своем коттедже. Наблюдая, как Джон тоже собирается уйти, я услышала, что Мэри Динсдейл просит передать наилучшие пожелания его жене.
– Благодарю, – ответил он. – Думаю, она встанет на ноги к завтрашнему утру. Ну, уж придется, кто-то же должен доить коров.
И рассмеявшись резким, скрежещущим, будто челюсти плуга, смехом, он пожелал Динсдейлам счастливого Рождества.
Я шла домой по белым полям, под деревьями, голыми, как обнаженные кости. Я думала над словами Джона, и зимний ветер выстуживал мое лицо и пробирался до самого сердца.
Наутро, когда я проснулась, было так тихо, что я даже подумала, не лишилась ли я слуха. Выглянув в окно, я обнаружила, что ночью выпало так много снега, что он заглушил все звуки. Тем утром даже птицы молчали, хотя солнце, пусть слабое и бледное, было уже высоко в небе.
Я надеялась, что жители деревни останутся в тепле в своих домах, возможно, отсыпаясь после вчерашних увеселений. Я надеялась, что никто из них не увидит, как я бреду по этому застывшему белому миру.
Я брела по снегу, ноги мерзли в ботинках, руки стыли в перчатках, а живот сводило от страха. Что бы он ни сделал с ней, это было что-то серьезное, раз она не смогла появиться в обществе на Рождество.
Когда я добралась до фермы Милбернов, сперва я подумала, что заблудилась или что ферма исчезла. Но затем я услышала мычание коров, жалующихся на холод, и догадалась, что крыша фермерского домика просто скрыта под огромным слоем снега. Я попыталась взобраться на дуб, чтобы лучше видеть, но рукам и ногам не за что было уцепиться – ствол обледенел и был очень скользкий. А потом я увидела, как из белого сугроба, в который превратился хозяйский дом, вышла темная фигура мужчины. Даже издалека было невозможно ошибиться – эти длинные ниспадающие одежды, чемоданчик лекаря в руке.
Доктор Смитсон.
Последние дни декабря я провела, вставая до рассвета, когда долина была еще погружена в темноту и тишину. Когда на горизонте появлялась серая полоска, я шла к ферме Милбернов и взбиралась на дуб. Я сидела высоко в ветвях, словно одна из ворон, которые молча приветствовали меня блестящими глазами. Одна из них садилась рядом со мной, так что перья касались плаща. И вместе мы наблюдали за хозяйским домом.
Я видела оранжевый огонек свечи, мелькающий сквозь ставни. Я видела, как открывается задняя дверь, как Джон выходит из дому и идет в хлев доить коров. Я слышала, как они жалобно протестовали, когда его грубые пальцы сжимали их вымя, и мой страх все нарастал. Коров всегда доила Грейс. Джон выводил коров в темные от набухшего талого снега поля. Иногда приходил Дэниел Киркби. Но Грейс не было видно. Зимнее небо постепенно светлело, розовый сменялся льдисто-голубым. А она так и не выходила из дому – ни чтобы постирать одежду, ни чтобы набрать воды из колодца, ни чтобы сходить на рынок.
Так прошло пять дней. А на рассвете шестого дня я увидела, как задняя дверь открылась и вместо Джона показалась Грейс. Я увидела, что она направилась к хлеву, чтобы подоить коров; двигалась она медленно, и тело ее было скрючено от боли. Я увидела, как она зашаталась, а потом упала на колени, и ее вырвало. Я зажала рот рукой, увидев, что дверь снова открылась. Вышел Джон и быстро пошел к жене, которая стояла на коленях в застывшей грязи.
Несмотря на то что я знала об этом человеке, какая-то наивная часть меня ожидала, что сейчас он проявит немного доброты, подаст ей руку и поможет подняться на ноги. Но вместо этого он сорвал с нее чепец и намотал на кулак ее волосы. В еще тусклом свете ее кудри были цвета засохшей крови. Джон поднял ее за волосы, и острый крик боли прорезал утро. Вороны вокруг меня заворочались на ветках.
Слезы стыли на моих глазах, пока я смотрела, как он тащит ее в хлев, как если бы она была просто мешком с мусором. Одно дело было слышать, как она говорит, что он бывает с ней груб. И совсем другое – увидеть это своими глазами. Ярость вскипела в моей крови.
Следующим утром, в канун Нового года, Адам Бейнбридж принес мне новогодний подарок. Он завернул в салфетку небольшой кусочек окорока.
– Еще кое-что, – сказал он, когда я поблагодарила его. – Сначала я зашел на ферму к Милбернам – вручить подарок. Понимаешь, Джон Милберн долгие годы снабжает нас мясом, и отец отправил меня отнести ему в знак нашей признательности перед Новым годом, – Адам помедлил, как будто это поручение вызывало у него неприязнь. Он знает, подумала я. Знает, как Джон обходится с Грейс.
– Джон был в поле, так