вине, потому что, встретив ее, он не хотел развестись с женой, так как «она умирала». «Я ему отдалась любя, не спрашивая, не рассчитывая. И он должен был так же поступить. Он не поступил, и я его кинула»15, – приводит ее слова В. А. Розанов, от которого она тоже ушла и который «проливал слезы, не зная, что делать, в тоске по ней»16.
Странно, что великий психолог Достоевский не мог до конца понять любимую женщину и, понимая, что она «мстит» за его торжество над ней и не прощает его ему, он все же не умел удержать и охранить ее, но сознавая, что самая гордая и сильная женщина втайне своего сердца мечтает о самом простом и обыкновенном и ненавидит в мужчине эгоизм.
Однако все чувства, так же, как личная жизнь и будни великих людей, проходящи, важно то, что Достоевский встретил на своем пути прототип Настасьи Филипповны, Аглаи, Дуни, и оттого образы его фантазии, его духа могли приобрести ту правдивость и обрасти теми жизненными чертами, которые сделали их бессмертными. Важно то, что в жизни его была женщина, которая умела заставить его страдать и мучиться, которая была его подлинной вдохновительницей.
X. «Человек великого перекора»: Л. Н. Толстой
П. Пильский
«Мнози боряют мя страсти…»
Всякая великая жизнь – арена борьбы то поучительной, то умилительной, то напрасной – особенно борьбы с самим собой. Втайне каждый человек ищет своего собственного преображения. Расти – значит яснеть. С ходом времени мы освобождаемся от наносного, лишнего, чужеродного. Становится точнее мысль, строже заповеди, четче язык.
Но бывают особенно настойчивые натуры, вступающие в борьбу не только с наносным, а с собственной природой. Для этого надо обладать большой силой и в этом отношении меня всегда поражал Толстой. Его бессонная совесть, тревоги его мысли, эта беспокойная душа, страстное сердце, бунт крови всегда стояли перед неуходящей грозой его особенной деспотической требовательности. Длинный путь его жизни стал мучительным и жестоким процессом самообуздания. Толстой совсем не верил в непогрешимость логики и прислушивался только к своему внутреннему голосу. Он так и писал: «Есть только два строго логических взгляда на жизнь: один ложный… а другой истинный, но оба логичны»1. В этой войне с самим собой он остался неизменным.
Сейчас я прочитал его молодой дневник («Голос Минувшего»2, № 2). Он относится к той поре, когда 25-летним офицером Толстой служил на Кавказе. А в последней (XXVII) книге «Современных Записок»3 напечатаны его письма к дочери Марии Львовне, написанные им в 1888–1906 гг.: тогда Толстому было 60–78 лет. Но разительно: Толстой все тот же. В своих тайных жаждах душевного очищения он один, все время сдерживающий себя, свою горячую и страстную стихийную силу, неизменный в своем стремлении к дисциплине, ясности и аскетизму4.
На Кавказе его окружала чуждая среда. Офицерское общество Толстой выносил с трудом. Его считали гордецом и чудаком. А он уже был автором, напечатавшим «Детство» и «Набег». Играли молодые страсти. Толстой мучился.
В своих дневниках он несколько раз обличает и уличает себя в чувственности. Предисловие к дневникам рассказывает о станичных казачках. Некоторых можно было иметь просто за деньги, другие требовали ухаживания, третьи отличались недоступностью. Толстой отдал свою дань всем. Он уступал зову крови и страдал. Пустая жизнь тяготила.
«После обеда был у Епишки и говорил с Соломонидой… Каждая женская голая нога, мне кажется, принадлежит красавице», – так записывает он в одном месте5.
Епишка – это Ерошка, герой повести «Казаки». Непосредственность его стихийной натуры поразила Толстого. Сам он терзался в этой праздной жизни. Ему стыдно, «что он провел все эти дни почти так же, как и первые: играл в бары, любовался на девок и один раз был пьян»…
Такие записи часты.
«Написал очень мало… нет привычки работать… играл, купался. Был почти пьян… Был у касатки, пил… ничего не делал… Хорошенькие женщины слишком действуют на меня… Отвратительно… Надеюсь с завтрашнего дня начать новую жизнь…»6
Эти обличения не дают ему покоя. Но самое замечательное, он сам не хочет успокоиться. Ему нужны эти покаяния и самоконтроль. Душа не хочет засыпать.
«Благодарю Бога, я доволен собой, но странно, я испытываю чувство беспокойства, когда я бываю и внешне и внутренне спокоен»7.
Основные черты будущего Толстого не только в этом. Уже тогда его радует, что в смерти бабушки («Отрочество») он придумал характерную черту – религиозность и вместе непрощение обид, уже тогда высказывает мысль, что «простой народ много выше нас стоит своей исполненной трудов и лишений жизнью»8, уже тогда он убежден в пагубности страстей и верит, что только в бесстрастном состоянии рассудок руководит человеком.
Прошло тридцать, сорок, пятьдесят лет, настала старость, давно утих бунт крови, миновалась необходимость борьбы с влечениями собственной плоти, но тревожная душа не успокаивается. В письмах к дочери звучат те же мотивы: советы, указания, предостережения, направленные все в ту же сторону, говорят все о том же борении человека с самим собой, о победе высшего начала над низшим.
Духовная жизнь Толстого необыкновенно последовательна в своей внутренней логичности и цельности. Его старость развивала идеи и чувствования, посеянные юностью. Что было в прежних дневниках, раскрылось во всей своей широте и настойчивости здесь, на этих страницах его писем к дочери. Тогда везде стояло «я», теперь «ты». И все также тревожным, загадочным и трудным вопросом для Толстого является любовь. Когда-то отгонявший ее соблазны от себя, сейчас он оберегает от них дочь.
«Западает не мысль, а соблазн присосется и начнет расти, расти… и если не дойдет ни до чего, то так и пройдет без следа, но если выскажется, то все эти обрывки мыслей и чувств соберутся в одно и составится что-то как будто целое и длинное: “я давно уже любил или любила”»9…
Семидесятилетнему Толстому претит женское беснование. У него «ощущение, что в последнее время все женщины угорели и мечутся, как кошки по крышам»10. В переписке вопрос идет не о случайном увлечении, а о браке дочери. К женитьбе Толстой относился очень серьезно. В ту пору на свою многолетнюю брачную жизнь с Софьей Андреевной он мог оглянуться с удовлетворением и благодарностью. Тем не менее он упрямо настаивает на своей излюбленной мысли: «лучше не жениться, чем жениться». Брак он признает только по идейной схожести, по согласию мыслей или по очень большой страсти. Его благодетельные последствия он видит в избавлении «от беганья