Из всех врачей по-русски говорили только мы с Селей, но он не имел права принимать больных сам. Госпиталь был учебным заведением, со мной работали резиденты. Для них это была практика, они должны были осматривать больных, и после этого показывать их мне. Русские иммигранты не хотели, чтобы их осматривали американцы. Они читали в объявлении, что в клинике принимает русский профессор. Когда к ним в смотровую заходил молодой американец, они категорически заявляли:
— Доктор Голяховский, доктор Голяховский!
Резиденты пытались осмотреть их, но они с раздражением твердили:
— Голяховский, Голяховский!
По акценту и манере разговаривать сразу распознавалось их происхождение. Больше всех было жителей Одессы, Черновцов, Ташкента и Бухары. Например, приходит толстая и еще довольно молодая одесситка. Я вхожу в смотровую комнату:
— Здравствуйте, я доктор Голяховский.
Она сидит с безразличным лицом, смотрит куда-то в сторону.
— Что у вас болит?
Она как будто оживает и напевно восклицает:
— Ой, не спра-а-ашивайте!
— Как же мне, доктору, не спрашивать? Что-то, наверное, болит, раз вы пришли ко мне.
— А я зна-а-аю?! Мене все болит.
— Что же больше всего?
— Ой, я вас умоляю!..
— Но все-таки?
— Ой, не говорите!..
— Можете вы мне сказать — что у вас болит?
— Ой, ради Бога!..
Так проходят первые пять минут. Потом она напевно заявляет:
— Ой, доктор, таки мне же нужна спра-а-авка.
— Справка о чем?
— А я знаю?
— Какая справка?
— Ну, я же говорю — спра-а-авка.
— Я не могу понять, о какой справке вы говорите.
— Ой, ну спра-а-авка, что мене все болит, и я не могу работать.
Многие таким образом хотели получать пособие для бедных и в то же время избежать работы. Резиденты не переставали возмущаться.
Потом госпиталь нанял двух женщин-переводчиц, и работать с русскими иммигрантами стало немного легче.
На приемах я насмотрелся на человеческие трагедии.
Маленькая, худенькая, хромая старушка приходила на прием несколько раз, и как-то так получалось, что мне ее не показывали. Однажды она устроила истерику, и резидент позвал меня к ней в комнату.
— Почему вы плачете?
— Они, эти молодые американцы, не хотят, чтобы вы меня лечили. Я вам заплачу, доктор. Я знаю, что в Америке надо платить. Я обязательно заплачу.
— Мне не надо платить. Дайте-ка я осмотрю вашу ногу.
У нее было ужасно деформированное колено — при каждом шаге нога подворачивалась внутрь, и она с болью на нее припадала. Ей нужна была сложная операция: вырезать полностью кости колена и заместить искусственным суставом из металла и пластмассы. Такие операции в Союзе еще не делали (разве что в Кремлевской больнице и в специальных институтах), но во всем мире их было сделано многие тысячи. Я успокоил больную, рассказал, что ей нужно сделать, и распорядился, чтобы ее готовили к операции.
— Доктор, голубчик, только чтобы вы делали. Я американцу не дамся.
При поступлении в госпиталь она рассказала мне свою историю.
— Когда началась война, мне было семнадцать лет. Мы жили на юге Украины, отца забрали на фронт, а мы с мамой стали пешком уходить от немцев вместе с другими. Но они всех скоро захватили. Нас, как евреев, взяли в отдельный лагерь. Молодых отделили от старших, потом и тех и других расстреливали каждый день. На моих глазах убили мою маму. А потом пришли к нам, молодым. Нас держали совсем голыми. Солдаты отобрали девчонок покрасивей, чтобы изнасиловать, а потом убить. Я была маленькая и такая худая, что на меня они не обратили внимания. Когда они ушли, я смогла протиснуться через узкую щель в углу сарая и, совсем голая, побежала куда глаза глядят. Ночью я увидела хутор и постучалась — на свой страх и риск. Там жила семья греков. Они очень хорошо отнеслись ко мне, отогрели, одели, накормили, а потом скрывали. У них был сын моего возраста. Мы оба были молодые, влюбились друг в друга. И вскоре я забеременела. Потом пришла Красная Армия, и его взяли на фронт. Он не вернулся, погиб, как и мой отец. А у меня родился сын, и после войны я вернулась в наш город. Перебивалась с трудом, растила сына. Потом вышла замуж за инвалида войны, без одной ноги. Хороший был человек, мы прожили двадцать лет вместе. Сын стал сапожником, прилично зарабатывал, женился. Потом мы все решили эмигрировать. Сын теперь живет в Техасе, устроился, купил дом, машину. А я вот живу здесь на маленькую пенсию… Но вы, доктор, не сомневайтесь — я вам заплачу.
Господи! Мне плакать хотелось, а не то что деньги с нее брать.
Я сделал ей операцию, и через несколько дней она впервые за долгие годы начала ходить не хромая, прямо. Как-то вечером, на обходе, я зашел осмотреть состояние ее ноги. Она стала совать мне в руки конверт:
— Доктор, спасибо за все!
— Что вы, Фира! Не стану я брать у вас деньги.
— Доктор, я обещала заплатить.
— Забудьте про это.
Я присел на край кровати и взял ее за руку. Она заплакала.
— Почему вы плачете?
— Это я из чувства благодарности за вашу человечность. Я ведь знаю — доктора на кровать к своим больным не садятся.
Я запомнил это навсегда — «доктора на кровать к своим больным не садятся»; это верно — большинство не садится.
— Фира, вы знаете, что можете получить денежную компенсацию от немецкого правительства? Они платят по несколько тысяч тем, кто пострадал во время войны.
— Да я пробовала, но мне не хватает подтверждающих документов.
Я собрал у нее сведения обо всех датах и местах, где пришлось ей побывать в войну, навел справки, куда следует обратиться, и помог ей написать прошение и послать в комиссию, занимающуюся вопросами компенсации жертвам фашистов. Прошло несколько месяцев. Фира приходила ко мне на осмотры уже без палочки, и однажды сказала, что немцы выплатили ей четыре тысячи долларов.
Для нее это были большие деньги — за то, что была разрушена вся ее жизнь! Мы с Фирой стали друзьями. Она переехала к сыну в Техас и время от времени звонит мне оттуда.
Приблизительно в то же время в мою русскую клинику привезли на каталке лежачую больную женщину. Она с трудом передвигалась на костылях, забрасывая поочередно тело то в правую, то в левую сторону. Ее звали Алла, она была врач из Одессы. Много лет назад ей делали какие-то уколы и внесли инфекцию. В результате ей пришлось многократно делать вскрытие гнойников. Это усугубило общее воспаление, произошло полное зарастание обоих тазобедренных суставов, ноги стали, как палки. Она не в состоянии была не только согнуть их, но даже слегка развести. Годами ей приходилось мочиться и оправляться стоя (да простят меня читатели за такие физиологические подробности, но ведь это жизнь пациента и врача).