Читать интересную книгу Дело Томмазо Кампанелла - Глеб Соколов

– Как же я сразу не вспомнил! – прошептал он. – «Хорин»… Как же я сразу не вспомнил! Это же хор Юнниковой! Но что все это значит? Не понимаю.

– Людоед, что это за хор Юнниковой? Что это за «Хорин»? Какое все это имеет отношение к тебе? Объясни! – удивлялся Жак.

– Позже! Позже я тебе все объясню. Это очень важный момент! – ответил Жора-Людоед. – Подожди немного.

Между тем хориновец продолжал:

– «Кто ты?» – спросила я его. «Не спрашивайте меня. Куда вас подвезти?» – был его ответ. «Мчи скорее отсюда в центр города, да смотри, останови где-нибудь возле шикарного ресторана!» – сказала я этому странному водителю. Мы выскочили на набережную Яузы, проехали вдоль реки, промчались по Садовому кольцу, и я не успела глазом моргнуть, как он остановил возле одного из центральных ресторанов. Выходя из машины, я еще раз спросила его, кто он. «Я – Жора-Людоед! Известный преступник во всем Лефортово и за его пределами! Мировая знаменитость по части невероятных и кровавых преступлений. Известен также своими знаменитыми побегами из тюрем, которые не прекращаются никогда», – был его ответ. В следующую секунду машина тронулась с места, и я еле успела отшатнуться так, чтобы он не задел меня. «Вот как?! – подумала я. – Значит, Жора-Людоед опять на свободе. И, значит, опять был удачный побег!»

Жора-Людоед, прятавшийся за портьерой, побледнел еще сильнее. На лбу его появилась испарина.

В этот момент как раз проходивший рядом кривой азербайджанец – хозяин этой шашлычной – остановился за спиной странного гостя и принялся слушать.

– Я стояла перед входом в большой и светлый ресторан. Конечно, старухи не шастают по ночам в рестораны, но я же все-таки не обыкновенная старуха. Я – Юнникова! В прошлом известная режиссерша! И к тому же я вспомнила, что в этом ресторане хорошо знают моего племянника – великого актера Лассаля, – говорил хориновец, изображавший старуху Юнникову.

На этом месте кривой азербайджанец еще более поразился и даже покачал головой… Хориновец по-прежнему не замечал его:

– Он часто захаживает сюда, мой племянник… Я зашла в ресторан – в этот вечер я собиралась идти на премьеру «Маскарада» Лермонтова с моим племянником в главной роли, поэтому на мне было вечернее платье, и мой наряд вполне позволял мне зайти в ресторан, меня проводили за столик, и вот сейчас я сижу здесь, в этом шикарном и ярко освещенном ресторане и обдумываю, какой заказ мне сделать… Немного опишу для вас то место, в котором я сейчас нахожусь… Кстати, здесь есть парочка персонажей для нашей пьесы!.. Парочка персонажей для нашей по-настоящему интересной истории!.. Именно таких, как нам нужно… Но, чур!.. Чтобы все было понятно, сперва все же опишу для вас это место… Да-да!.. Что? Я не слышу!

Раздосадованный какими-то помехами, возникшими в эфире, хориновец даже пару раз с силой дунул в микрофон радиостанции, точно это действительно могло помочь…

Хориновец продолжал:

– Прямо надо мной, с высоченного, украшенного лепниной и мозаикой потолка свисает огромная хрустальная люстра, в которой горит не менее ста стосвечовых лампочек. Когда я смотрю на нее запрокинув голову, от невероятно яркого света у меня начинает резать глаза. Я никогда не видела ничего подобного. Таких люстр в зале несколько. Точно!.. Точно! От этих люстр, от белых скатертей, которыми накрыты столики, от начищенных столовых приборов по залу мириадами брызг разлетается нестерпимый, невероятный и волшебный блеск. Это мир блеска и роскоши! Это невероятно шикарный ресторан. Здесь все блестит и переливается огнями! Это настоящий мир блеска!

На лице кривого азербайджанца изобразилось крайнее изумление. Он несколько раз посмотрел на потолок. Естественно, никаких огромных хрустальных люстр, в которые бы были вкручены стосвечовые лампочки, он там не находил. Да и скатерти на столиках, если и были когда-то белыми, то это было явно не сегодня.

Тем временем хориновец неожиданно проговорил:

– И в этом мире блеска – безобразное пятно! Ужасный, грязный и омерзительный, здоровенный посетитель. Я даже не знаю, откуда такое мерзкое пятно может появиться на карте центральной, самой большой и обеспеченной части города, тем более в таком шикарном месте, как этот ресторан?!

Совиньи точно бы и не слышал этих слов. Он было опять погрузился в какое-то забытье. Но вот он пришел в себя и как будто без всякой связи с тем, что говорил про него хориновец (а Совиньи не мог не понимать, что все, что говорится, говорится именно про него) проговорил:

– Вот он сейчас как будто делает какой-то репортаж. Описывает в красках место, в котором он сидит, рассказывает, как он сюда попал, повествует о тех, кого он, вернее, не он – старушка, которую он изображает, здесь увидела. Но это – прекрасный, веселый рассказ. Да-да! Я уверен, что этот рассказ получается именно прекрасный и веселый! В нем есть какой-то прекрасный, и здоровый, и веселый стержень. Такое прекрасное, и здоровое, и веселое начало бывает в детях, в счастливых детях, которым повезло с родителями. Конечно, в нем есть большая мрачность. Но эта мрачность – как болезнь, от которой все-таки можно поправиться, от которой, вообще-то, поправляются, хоть и долго лечатся в больницах, делают бесконечные перевязки и анализы, консультируются у профессоров, но в конце – хэппи энд, поправляются, благополучный итог, лечение действует, болезнь забыта, выброшены костыли! Это та разновидность мрачности, в которой нет еще безысходности гроба или позора навек. Гораздо ужасней та мрачность, из которой уже нет и не может быть исхода. Ужасна безысходность, безвыходность, непреодолимость, несмываемость.

Все это Совиньи выпалил без всякой остановки и вот теперь на мгновение замолчал, переводя дух.

– Сейчас я скажу… Про то, что я сейчас скажу, никакая старушка в своем радиорепортаже говорить не начнет. Нет, не начнет. Конечно, не начнет! Зачем ей говорить? Зачем ей безысходность, безвыходность, непреодолимость, несмываемость – то, что нельзя поправить, смыть, пережить?! – продолжал Совиньи свою неожиданную речь. Он даже распахнул свой пиджак, потому что ему явно становилось жарко от собственных слов.

– Это ужасно безобразное пятно, – продолжал тем временем старушечьим голосом наговаривать в радиостанцию свой отчет сидевший за соседним с Совиньи столиком посетитель. – Он, действительно, ужасно безобразен: у него большая голова с копной всклокоченных волос, волосы ужасно сальные и грязные. Еще у него мятые грязные брюки. Весь он какой-то оплывший и ожиревший, с толстыми пальцами, с широким носом, мясистыми губами и невероятно злобным и агрессивным выражением лица, – продолжал свой «репортаж» хориновец. – Да-да! Это именно так, как я говорю! При этом он не так глуп. Не так глуп! Он, оказывается, может говорить очень складные речи!

– Но начну я издалека, – продолжал свою речь Совиньи. – Есть у меня отличительная черта: везде – на людных перекрестках и в пустынных вечерних улицах, в трамваях и даже в такси, к шоферам, в очередях магазинов и в закусочных, и пригородных поездах, а главное – в театре, в театре я люблю больше всего! – везде я пристаю к незнакомым людям со злым разговором, потом начинаю задираться, угрожать. Везде я задираюсь к тем, кто попался на моем пути совершенно случайно. Очень важно, что у меня нет никакой логики в выборе жертвы, ни в выборе времени, когда я это делаю. Здесь только совершенно тупая случайность. Она и только она! Эта черта у нас с братцем моим старшим одинаковая. Он всегда ведет себя точно так же. Особенно он любит поприставать к незнакомым людям, позадираться в театре. В этом деле для меня не существует ни дня, ни ночи, ни жары, ни холода. Постоянно задираюсь и пристаю. Я играю с людьми, как с мышками играет кошка. Я никогда не тороплю развязку. Я всегда стараюсь порастянуть время, увидеть чужой страх, потрясение, удивление тем, что с ней (или с ним), с жертвой, случилось.

Все эти слова Совиньи произнес достаточно громко, так что даже в шумной, поголовно пьяной зале шашлычной, где никто уже особенно не прислушивался к тому, о чем говорят за соседними столиками, их, тем не менее услышали, – нашлись некоторые посетители, которые услышали сказанное Совиньи.

– Гоните его в шею! – закричали эти некоторые посетители, что расслышали.

Тем временем посетитель шашлычной, сидевший за соседним столиком, продолжал отправлять по радиоволнам свою историю, которую он живописал в образе старухи-режиссерши Юнниковой. Теперь он уже достаточно вошел в свою роль. Старческий голос, интонации звучали столь естественно и органично, что даже очень чуткое ухо не смогло бы уловить в нем ни малейшего признака игры:

– Когда я поняла, что в блестящей и прекрасной картине ресторанного зала, в котором я теперь очутилась, бросается в глаза, рождая удручающую эмоцию, такое безобразное и мрачное пятно, как этот безобразный посетитель, как этот господин Совиньи, я решила, что это заговор. Да-да! Не удивляйтесь! И не подумайте, что старуха Юнникова сбрендила со своего режиссерского ума. Конечно, не скрою, я была и не так, чтобы уж совсем, так сказать, полностью, на все сто процентов в себе, потому что и позднее время, и долгое, опасное стояние на темной лефортовской улице, когда кругом высились лишь безжизненные и мрачные столетние фабричные постройки, – не могло же все это хотя бы в некоторой, хотя бы и в небольшой степени не вывести меня из привычного равновесия. Но, с другой стороны, и не настолько же были сильными эти впечатления, чтобы я вот так вот враз взяла бы и сошла от них с ума! Так вот, первым, что я подумала, было: «заговор! инсценировка!» Да-да, не удивляйтесь, я вполне обоснованно и ни секунды не колеблясь решила, что этот безобразный верзила, что сидит посредине прекрасного, великолепного, блестящего, как бриллиант, зала под сверкающей, точно пожар, точно солнце, хрустальной люстрой, – не кто иной, как искусно загримированный актер, исполняющий свою роль с блеском. Еще я оценила работу костюмера: он подобрал этому персонажу одежду столь искусно, что все детали казались сверхорганичными, и все же образ получился какой-то гротескный, выпуклый, но так, видимо, – подумала я – и было задумано. Органично и вместе с тем по-театральному выпукло, подчеркнуто! И теперь, когда я уже знаю, что это актер, что это инсценировка, игра, безобразный персонаж более не кажется мне таким уж безобразным. Напротив, он нравится мне все более и более, как произведение актерского искусства, как порождение талантливой работы, как результат верного замысла и титанического труда. Браво!.. Браво! Брависсимо!