Он собирался уходить.
– Но что случилось, босс? – спросил Кертис.
– Скажите, что Канди и Дафф передумали.
– Отправить всех по домам?
Шон поколебался.
– А, к дьяволу, пусть остаются и напиваются. Просто скажите, что венчания не будет.
Он прошел в дом. Нашел лжесвященника, который нервно ждал в кабинете на первом этаже. Жесткий воротничок натер ему кадык.
– Ваши услуги больше не нужны, – сказал Шон.
Он взял чековую книжку, сел за стол и выписал чек.
– Это вам за беспокойство. А теперь убирайтесь из города.
– Спасибо, мистер Кортни, большое спасибо.
Обрадованный, явно испытывая облегчение, он направился к выходу.
– Друг мой, – остановил его Шон, – если вы однажды скажете хоть слово о том, что мы собирались сделать, я вас убью. Я ясно выразился?
Шон прошел в бальный зал и дал констеблю несколько соверенов.
– Уберите отсюда всех этих людей. – Он показал на толпу гостей, ходивших меж столами и разглядывавших подарки. – Потом заприте дверь.
На кухне он нашел шеф-повара.
– Вынесите все приготовленное и отдайте им. Потом заприте кухню.
Когда он вошел в кабинет, там на кожаном диване сидела парочка, рука мужчины была под юбкой у девушки; девушка хихикала.
– Тут не бордель! – рявкнул Шон, и парочка торопливо удалилась.
Шон опустился в кресло. Он слышал доносившиеся с лужайки голоса и смех, оркестр играл вальс Штрауса. Это раздосадовало Шона, он мрачно посмотрел на мраморный камин. Голова снова заболела, кожа после ночного кутежа казалась сухой и натянутой.
– Что за беда, что за беда, черт дери! – сказал он.
Спустя час он вышел, отыскал свою лошадь и поехал по дороге на Преторию. Миновав последние дома, Шон повернул в вельд. Он ехал по морю травы, сдвинув на спину шляпу, подставив лицо солнцу и ветру. Шон сидел в седле свободно, предоставив лошади выбирать дорогу.
Уже к вечеру он вернулся в Йоханнесбург и оставил лошадь на конюшне с Мбежане. Ему полегчало – поездка и свежий воздух прояснили голову и помогли увидеть вещи в правильном свете. Он налил себе горячую ванну, забрался в воду, и пока лежал в воде, последние остатки гнева на Даффа улетучились. Он снова владел собой. Выбрался из ванны, вытерся, надел халат и прошел в спальню. На его кровати сидела Канди.
– Привет, Шон.
Она улыбнулась ему нервной неуверенной улыбкой. Ее волосы слегка растрепались, лицо побледнело, на нем не было никакой косметики. И она не сменила пеньюар, в котором Шон видел ее утром.
– Привет, Канди!
Шон взял квадратный флакончик с лавровой мазью и втер немного в волосы.
– Ничего, что я зашла?
– Конечно, нет. – Он начал причесываться. – Я сам собирался к тебе.
Она сидела, подобрав под себя ноги, в такой позе, которую не смог бы повторить ни один мужчина.
– Можно мне выпить?
– Прости, мне казалось, ты не притрагиваешься к выпивке.
– О, сегодня особый день. – Она рассмеялась излишне весело. – Ведь сегодня моя свадьба.
Он, не глядя на нее, налил ей бренди. Ему ненавистно было ее страдание, и он чувствовал, как возвращается гнев. Канди взяла стакан и отхлебнула. Поморщилась.
– Фу, гадость!
– Но тебе будет легче.
– За невесту! – сказала она и быстро выпила.
– Еще? – спросил Шон.
– Нет, спасибо. – Она встала и подошла к окну. – Темнеет. Ненавижу темноту. Темнота все искажает; то, что днем плохо, ночью вовсе невыносимо.
– Мне жаль, Канди, я хотел бы помочь.
Она повернулась, подошла к нему, обхватила руками за шею и прижала испуганное бледное лицо к его груди.
– О, Шон, пожалуйста, обними меня, я так боюсь!
Он неловко обхватил ее.
– Не хочу об этом думать. Не сейчас, не в темноте, – шептала она. – Пожалуйста, помоги мне. Помоги не думать об этом.
– Я останусь с тобой. Не расстраивайся. Садись. Налью тебе еще.
– Нет, нет! – Она отчаянно вцепилась в него. – Не хочу быть одна. Не хочу думать. Пожалуйста, помоги мне!
– Я не могу тебе помочь. Я останусь с тобой, но это все, что в моих силах.
Гнев и жалость смешались в Шоне, как уголь и селитра, и он крепче взял ее за плечи; пальцы погрузились в плоть и наткнулись на кость.
– Да, сделай мне больно. Так я ненадолго забываю. Отнеси меня в постель и причини мне боль, Шон, сильную боль.
У Шона перехватило дыхание.
– Ты сама не понимаешь, что говоришь. Это безумие.
– Это все, чего я хочу. Забыть хоть ненадолго. Пожалуйста, Шон.
– Я не могу, Канди. Дафф – мой друг.
– Он покончил со мной, а я с ним. И я тоже твой друг. О Боже, я так одинока. Не оставляй хоть ты меня! Помоги мне, Шон, пожалуйста, помоги!
Шон почувствовал, как гнев скользнул ниже, по груди и, как кобра, поднял голову от его бедер. Она тоже почувствовала это.
– Да, пожалуйста, да!..
Он поднял ее и отнес на свою кровать. Остановился над ней, срывая одежду. Канди тоже зашевелилась, раздеваясь, готовясь встретить его, впустить в себя и заполнить пустоту. Он быстро пронзил ее мягкую плоть и погрузился в тепло ее тела. В этом не было страсти, не было желания, только жесткое и грубое проникновение к самым границам переносимого. Для него это было выражение гнева и жалости, для нее – акт отвержения. Одного раза оказалось недостаточно. Снова и снова он брал ее, пока окровавленная спина не оставила на простыне темные пятна, пока тело Канди не заполнила боль. Они лежали, сплетясь, влажные и усталые от ярости.
Расслабленный после страсти Шон негромко спросил:
– Помогло?
– Да.
Физическая усталость ослабила барьеры, сдерживавшие ее горе. Не отпуская его, она заплакала.
Уличный фонарь бросал на потолок серебряный свет. Шон лежал на спине, смотрел на этот свет и слушал всхлипывания Канди. Он понял, когда они достигли высшей точки; последующий спуск проходил в молчании. Они уснули и утром проснулись одновременно, словно по договоренности.
– Ты единственный, кто сейчас может ему помочь, – сказала Канди.
– В чем помочь? – спросил Шон.
– Найти то, что он ищет. Мир, себя – назови как угодно. Сейчас этого у него нет. Он одинок, почти так же одинок, как я. Я могла бы ему помочь, я уверена.
– Дафф потерял себя? – цинично спросил Шон. – Ты, должно быть, сошла с ума.
– Не будь так слеп, Шон, пусть тебя не обманывают громкие разговоры и развязные манеры. Смотри на другое.
– На что, например? – спросил Шон.
Она какое-то время молчала.
– Знаешь, он ненавидел своего отца. Я догадалась по тому немногому, что он рассказал. Поэтому он не выносит дисциплины. Поэтому так относится к Градски, к женщинам, к жизни. Подумай об этом, Шон, и скажи: разве он ведет себя как счастливый человек?