Помещение, где находился главный рубильник, оказалось почти пустым, лишь посредине стоял большой письменный стол, а за ним кресло. Возле самой двери, где не действовал барьер из фотоэлементов, стояло еще одно кресло. Макс с облегчением заметил, что оно широкое и удобное.
В кресле за письменным столом сидел Мэтью Лаберро. Макс пристально вгляделся в него. Друзья по многолетней переписке, они ни разу не встречались и даже не общались друг с другом по видеофону. Макс почему-то считал Мэтью высоким и удивился, увидев перед собой человека ростом много ниже себя, почти карлика. У Мэтью было худое, изрезанное морщинами лицо и мешки под глубоко посаженными глазами. Он смотрел на входившего в комнату Макса.
— Разрешите представиться, Мэтью, — сказал Макс. — Я Макс Ларкин.
Губы Лаберро растянулись в улыбке.
— За последние дни у меня здесь было вдоволь посетителей, — произнес Мэтью. Говорил он тихо, мягко и настороженно. — Философы, служители церкви и прочие джентльмены, которые прямо и откровенно признавались в том, что заинтересованы в дальнейшем существовании нашей планеты. Неплохо они придумали, заполучив вас. Значит, вы Макс? Год падения Ниневии?
— Шестьсот двенадцатый.
— Да, вы Макс. Не могу сказать, что рад встрече. При наших о1ношениях нам вовсе не требовалось видеться друг с другом. Быть может, вы решили, что нам следует повидаться, до того как мы… все… отойдем в лучший мир? Я теряюсь в догадках. Макс.
— Нет, — ответил Макс. — Я всегда действую только из корыстных побуждений. — Он помолчал, не сводя глаз с Лаберро. — Я разочарован. Я-то думал, что в одном мы единодушны: непрошеное вмешательство есть безумие.
— В ограниченных размерах — безусловно. Что же касается тотального вмешательства, так сказать в космическом масштабе, это несколько меняет дело, верно?
— Масштабы, разумеется, не те, — согласился Макс. Он поудобнее уселся в кресло. — И давно вы задумали все это, Мэтью?
— Года три назад, — пожав плечами, ответил Лаберро. — Вскоре после того, как меня сюда перевели, я наткнулся на бумаги ван Марка. Честно говоря, первоначально мои намерения были чисто умозрительного характера. Мне хотелось выяснить, может ли человек в одиночку справиться со всем этим, то есть создать такой запас энергии, который, если ее освободить, в состоянии стереть человеческую жизнь с лица земли. — Он улыбнулся. — А раз уж такой фитиль создан, то почему бы его не поджечь?
— Ваши первоначальные побуждения мне понятны, — не спеша отозвался Макс. — Мне и самому трудно было бы отказаться от возможности сыграть подобного рода шутку. Но она не из тех, которые человек здравомыслящий доводит до конца.
— Меня этим не возьмешь, Макс, — сказал Лаберро. — Могучий инстинкт самосохранения есть непременное условие продолжения жизни. Любой моральный кодекс назовет безумцем человека, пожелавшего сделать то, что намерен сделать я. Ответьте мне на один вопрос. Макс. Жизнь, по-вашему, плоская шутка или есть в ней какое-то назначение, какая-то цель? Если жизнь всего лишь шутка, то важен ли ее конец? А если в ней есть назначение, то почему не рассматривать мои действия ^ак часть этого назначения?
— Середины, значит, нет? — спросил Макс. — Вы меня удивляете, Мэтью. А что вы скажете о цели как результате прогресса?
— «Сила жизни» Шови? Аргумент атеиста, оправдывающий его дальнейшее существование. Вы меня удивляете, Макс.
— Но вы же не можете не принять это во внимание! И фамилия его была не Шови, а Шоу. Впрочем, мне понятны ваши заблуждения. Конечно, я не надеюсь, что мои слова хоть чем-нибудь помогут, но беда ваша в том, что вы становитесь все более надменным.
— Мы, читающие «Искатель», — ответил Лаберро, — сознаем свое превосходство над обычными людьми нашего времени. Но я, например, только недавно, когда в моем распоряжении оказался небольшой запас энергии, понял, насколько велико это превосходство» Вот тогда-то, занимаясь своими обычными служебными делами, я и подумал, как легко будет подвести черту под «Силой жизни» человечества, написав большими красными буквами «СТОП». Я начал присматриваться. Я не сводил глаз с телеэкрана, чего никогда не делал прежде. Да вот, полюбуйтесь сами.
Вездесущий телеэкран занимал большую часть стены слева от Лаберро и справа от Макса. Лаберро нажал одну из кнопок на своем столе, и экран ожил. Группа стройных девиц в шелковых, туго облегающих рейтузах и золотых туфельках, высоко задирая ноги, исполняла джигу под хриплый аккомпанемент мелодии весьма дурного пошиба. Камера, следуя за ними, подробно, слишком подробно, знакомила зрителя с телосложением каждой девицы.
— Филадельфия, — провозгласил Лаберро. — А теперь Голливуд.
Диктор объявил: «Приглашаем вас на «час культуры». Великое наследие прошлого. Прежде всего, по просьбе наших многочисленных зрителей, шедевр двадцатого века — «Голубая рапсодия» Гершвина».
Камера запорхала вокруг оркестра, особенно выделяя сладкозвучную группу смычковых инструментов.
— Лондон, — пояснил Лаберро.
Смутные фигуры метались и скользили в море тумана. А вокруг амфитеатром расположилась неистово орущая толпа. Комментатор хрипло выкрикивал: «Мяч у Рис-Уильямса! Он отдает его Джонсу, нет, Эдвардсу, нет, Джонсу. Прекрасный пас! Отличный пас! О-о-о — мяч утерян! По-моему, мяч утерян! Да, опять схватка! Какая великолепная игра!»
— Дели, — сказал Лаберро.
На этот раз телевикторина. Лаберро выключил телевизор.
— Выбор сделан наугад, — заметил он. — И все это во второй половине двадцать второго века! Ну-ка, скажите что-нибудь в его защиту! Я жду.
— Я и не собираюсь его защищать, — мягко возразил Макс. — Но вы-то, вы? Неужели все это вам настолько ненавистно, что вы оправдываете свое намерение стереть жизнь с лица земли?
— В оправдании, — ответил Лаберро, — нуждаются только слабые духом. У меня же нет сомнений. Я могу это сделать, а то, что я на это способен, уже само по себе есть оправдание.
— А как же дети? — спросил Макс. — И животные?
— Не пытайтесь взывать к чувствам. Сентиментальность — признак глупости. Дети становятся взрослыми. Животные тоже умирают, и подчас мучительно. Конец всегда одинаков независимо от того, наступает ли он мгновенно или ему предшествует длительная агония.
— Тогда вспомните о себе, — проговорил Макс. — Вы готовы к смерти?
— Каждый человек, каждое живое существо, — медленно ответил Лаберро, — умирая, уносит с собой целый мир. Но это мир субъективный. Я же унесу с собой мир объективный, миллиард миллиардов миров. Верите ли вы, что я действительно с нетерпением жду того мгновения, когда нажму вот эту самую кнопку?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});