Академиком В. Н. Ипатьева избрали в 1916 г. Никогда не занимаясь «политикой», он был классическим типом ученого-прагматика. Большевистский режим не мог быть ему симпатичен, но он сразу принял его как неизбежную реальность, четко осознавая, что та демократическая вакханалия, которая разгулялась по России после февраля 1917 г., должна была завершиться чем-то подобным.
Для себя Ипатьев принял решение без колебаний: коли оставаться в России, то надо работать как прежде. А там видно будет. Он активно включается в организацию химической промышленности, став председателем соответствующей комиссии ВСНХ; с 1921 г. он член Госплана, член президиума ВСНХ и Председатель Главхима (член правительства). Он стал «своим» для большевиков. В мае 1927 г. по специальному решению Совнаркома с размахом отмечалось 60-летие ученого. Дали ему и Ленинскую премию за работы по катализу.
И вдруг! 12 июня 1930 г. Ипатьев с женой выехал по делам за границу и… не вернулся. Для большевиков это была не просто неожиданность, это был нокаут. А Ипатьев и в этом шаге вел себя как последовательный прагматик. Он прекрасно видел, что делалось вокруг: многие его ученики арестованы, сам он имел тесные контакты с деятелями так называемой Промпартии, в начале 20-х годов активно сотрудничал с Троцким. Его арест был делом времени. Он это понял. И принял решение.
… М. Горькому его последующую изломанную судьбу, говоря фигурально, накликал «Буревестник». Самую краткую, но точную его биографию, занимающую всего две строки, написал человек хорошо его знавший, редактор газеты «Речь», а в эмиграции издатель «Архива русской революции» И. В. Гессен. Вот она: Горький «после недолгих капризных колебаний побежал за колесницей победителей, у них преуспел и с большой помпой похоронен в Москве» [620].
Д. В. Философов называл Горького «безвольным и бессо-знательным» [621], а И. А. Бунин «изломанным и восторженным» [622].
Когда буря, к которой он призывал в 1905 г., в 1917, таки, разразилась, то от нее в тихой заводи никто укрыться не мог. Не укрылся и автор этого безумного призыва. Более того, он оказался как бы между стульев: не вполне умостился на большевистском, но и встал со своего привычного кресла независимого художника. Он стал зависим сам, а благодаря его влиянию в большевистских верхах и даже личных приязненных отношениях с Лениным, от него теперь напрямую зависела и судьба многочисленной армии российской интеллигенции. И ей он, надо сказать, в первые, самые страшные, годы большевизма активно (чем мог) помогал. Эта грань его деятельности хорошо известна, а сам Горький за это вполне заслуженно обласкан потомками.
Хотя не исключен и такой разворот вопроса: а не могло ли тешить самолюбие писателя, что от него, вчерашнего босяка и самоучки, зависит теперь судьба интеллектуальной элиты России, к которой он при всей его феноменальной начитанности не принадле-жал [623]. Скорее всего так оно и было.
Прочтем письмо Горького Л. М. Леонову (декабрь 1930 г.), где он делится с молодым своим коллегой возмущением по поводу «подлецов» из Промпартии: «Отчеты о процессе подлецов читаю и задыхаюсь от бешенства. В какие смешные и нелепые положения ставил я себя в 18 – 21 гг., заботясь о том, чтоб эти мерзавцы не подохли с голода» [624]. «Эти мерзавцы» это не подсудимые по делу Промпартии, это русская интеллигенция в целом, которая действительно помирала в гражданскую войну и которой Горький тогда помогал. Суть в том, что русскую интеллигенцию Горький просто ненавидел, а процессы 30-х годов, в которые он «поверил», лишь предлог, чтобы открыть долго сдерживавшийся желчный поток.
Из публицистики Горького 30-х годов следует однозначно, что интеллигенция вредна советской власти, да и не нужна ей, ибо прогнившую насквозь интеллигенцию заменит большевистская партия. Такую «стопроцентную эссенцию тоталитаристской идеологии» нынче не может выдержать никакой, «даже самый притерпевшийся желудок», поэтому и не переиздают публицистику Горького. Так считает Б. Парамонов [625], а я думаю, что есть и еще одна причина – жалко потерять Горького для русской культуры.
Так или иначе, но эта грань деятельности Горького сегодня хорошо известна. Зато не все знают о политической прозорливости писателя. Он да Н. А. Бердяев, а более как будто никто не поверили в очистительную силу Февральской революции, ибо знал Горький, что свержением царя она не завершится, а следом придет революция социалистическая. Для России это неотвратимо. И прав оказался.
Поначалу Горького ужаснули кровавые реалии большевизма, и он со свойственной ему прямотой и всегдашней убежденностью в собственной правоте высказал свое отношение к происходящему в «Несвоевременных мыслях». Такое незамеченным остаться не могло, и уже вскоре он почувствовал, что большевистские лидеры начинают тяготиться им, а когда в 1921 г. Горького насильно выставили «лечиться» в Италию, он понял – в нем более не нуждаются, его «интеллигентский большевизм» (слова А. С. Изгоева) стал слишком навязчивым для властей и унизительным для тех, кто к нему обращался за поддержкой.
Горький оказался «устраненным соучастником» и это стало его своеобразным комплексом. Ему хотелось видеть самому и страдать от того, как все там не так делается. Ан, нет. Не дали ему страдать.
Из страны его выставил Ленин, а пригласил в Союз Сталин. И Горький был обязан почувствовать разницу. Сталину страдалец был не нужен. Горькому надо было воспеть и возрадоваться, как все здесь благодаря Сталину так делается. Горький «убеждался» легко, тем более когда к нему обращался не Вождь «босяцкой революции», а Хозяин великой державы. А потому, легко поверив в правду социализма, он стал ее талантливым трубадуром.
Сталин, используя чисто восточные приемы обольщения, т.е. сознательно им организованную несусветную лесть да посулы безбедного быта «вождя пролетарских писателей», добился своего, хотя Горький, надо сказать, не очень-то и ломался. В 1928 г. его встречала в Москве восторженная народная толпа.
Но за подобное надо было платить. Об этом мог бы и догадаться «главный инженер человеческих душ». А он либо не до-тумкал, либо по мелкобуржуазной своей психологии решил: сторгуемся. Но не на того напал. Горец с буржуа не торговался. И пришлось Горькому на склоне лет стать верным «сталинским соловьем» и заливаться подобострастно по поводу всех подряд (без разбору) большевистских деяний. Причем делал он это вполне искренне, как и все, за что брался. Он был натурой легко внушаемой и с удовольствием обманывавшейся. Поэтому Горький очень быстро и очень легко поверил в справедливость того, с чем воевал в своих «Несвоевременных мыслях», – во «врагов народа» и вредителей, в диверсантов и в безошибочную работу органов, а главное – во многом благодаря его убежденности и большевики «убедились» в злокозненности русской интеллигенции, ее Горький не любил люто.
Зато Сталина полюбил, как любит преданная собака своего хозяина. «Как великолепно развертывается Сталин», – писал он в 1932 г. директору Госиздата А. Б. Халатову [626]. Через Халатова Сталин «заказал» Горькому свою биографию, затем убрал Халатова [627].
Из Сорренто Горький пишет Сталину, пишет регулярно, а главное пишет обо всем и обо всех, и о каждом с горьковской прямотой: «напоминает вредительство», «смахивает на вредительство», причем все это с фамилиями, датами, фактами. Это, конечно, не наивность мудрого человека, это более напоминает низость увязшего во лжи лакея [628].
Но и этого «лучшему другу писателей» показалось мало, и он попросил М. Горького организовать поездку советских писателей на Беломорканал, который строили заключенные, и «правдиво воспеть» подневольный труд. Сказано – сделано. В 1934 г. толстенный том «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина» увидел свет. Горький написал вводную статью «Правда социализма». Название более чем двусмысленное, но тогда об этом никто не мог даже подумать. Такой, надо сказать, вполне закономерный финал.
Удивительна судьба и творчества М. Горького. Его худо-жественные произведения издают теперь крайне редко и их почти не читают. Зато изучают. Горький стал «диссертабелен». Иногда ставят его пьесы. Литературоведы и даже историки зачитываются его публицистикой. Никаких особых литературных достоинств она, конечно, не содержит. Интересна она своей безоглядной и бездонной низостью. Как горьковское перо способно было выводить такое, вот что любопытно.
Его публицистика была направлена против всех сразу, ибо Горький «не любил евреев так же, как он не любил интеллигентов, не любил большевиков, буржуев, мужиков, как не любил в конце концов навязанную ему “культуру”, которую трактовал как насилие именно потому, что его она насиловала» [629]. Его публицистические статьи мы многократно цитировали в разных местах книги. Поэтому сейчас воздержимся от новых ссылок.