Поэтому коммунисты старались заманить к себе тех, кто уже эмигрировал. И многие клюнули на посулы и выгоды. Вернулись А. Н. Толстой, С. С. Прокофьев, А. И. Куприн, М. И. Цветаева, да и М. Горький вполне подпадает под эту категорию.
Когда стали обрабатывать И. Е. Репина, он ответил, как умел: «Покуда Питер зовется Ленинградом, я не хочу ничего общего с этим городом… Никогда не поеду я в вашу гнусную Совдепию, будь она проклята…» [612].
Интеллект будущих нобелевских лауреатов И. Р. Пригожина и В. В. Леонтьева, «отца американского телевидения» В. К. Зворыкина, великого авиаконструктора И. И. Сикорского, крупнейшего механика С. П. Тимошенко, талантливого гидроаэромеханика Д. П. Рябушинского, крупного кораблестроителя В. Юркевича, выдающегося социолога П. А. Сорокина и еще многих других служил теперь заокеанской и европейской науке.
Конечно, самой науке безразлично, где открываются ее истины, но России-то от этого не легче. Такой массовой течи ин-теллекта из одной страны мировая история не знала. Что ж, и в этом деле Россия оказалась «впереди планеты всей».
Одним словом, эмигрировали люди лучшие, наиболее цельные и стойкие. Да и талантливые тоже. Подпитывать интеллектуальный и культурный потенциал страны теперь было нечем. Большевики перекрыли кислород, и мозг нации стал деградировать и чахнуть…
В годы нэпа, когда, казалось бы, атмосфера в советской России стала менее удушливой и даже более сотни тысяч эмигрантов рискнули вернуться на родину, большевики отреагировали на все это по-своему: они решили сразу дать понять вернувшейся, да и оставшейся интеллигенции, что нэп это лишь временное экономическое отступление от их доктрины, они этой самой «новой политикой» как бы дали возможность предприимчивым людям спасти их режим от неминуемого банкротства, но она вовсе не означает никаких идеологических отступлений, никаких идейных послаблений.
Пусть, мол, недалекие нэпманы набивают себе карманы (недолго им жировать), пусть писатели печатают свои опусы (их ГПУ еще успеет оценить по достоинству), но интеллигенция не должна забывать своего места «прослойки»…
Все это грустные реалии нашего недавнего прошлого и все они лишь разные способы оплаты одного счета – противодействия стадной мысли.
В затхлой атмосфере обезмысленного режима прекрасно себя чувствовали лишь те, кто и не нуждался вовсе в кислороде. Они, как черви-вестиментиферы, обитающие в зонах сероводородного заражения у подножия Срединно-Атлантического хребта, с легкостью необыкновенной лепили романы на производственную тематику, воспевали подвиги несгибаемых чекистов да заходились в лае на «врагов народа».
Вот литература, которую более всего ценил Сталин, ибо она воспевала, прославляла, любовалась и ничего такого, т.е. самостоятельной авторской мысли, не содержала: «Энергия» (1932-1938) Ф. В. Гладкова, «Гидроцентраль» (1930-1931 гг.) М. С. Шагинян, «Кара-Бугаз» (1932) К. Г. Паустовского, «Лесозавод» (1928) А. А. Караваевой, «Аристократы» (1934) Н. Ф. Погодина, «Время, вперед!» (1932) В. П. Катаева.
«Понимали ли они, какую ложь приносили людям?» – спра-шивает А. Берзер [613]. Подобный вопрос все же неправомерен, ибо адресован он интеллигентам-мутантам, вся беда которых в том, что они искренне верили написанному и уж, во всяком случае, не считали свое творчество ложью.
Но не этими именами определяется стереотип литературы «социалистического реализма», ибо названные нами писатели – люди высокоталантливые и у каждого из них есть и много других сочинений, которые и сегодня читаются с большим удовольствием. Стереотип типично советской литературы это те произведения «интеллигентского холуйства», которые могли существовать только в бескислородной среде 30-х-50-х годов. Вне этой среды они оказались мгновенно забыты. Пачкать бумагу их перечислением мы не будем.
Одним из методов перевоспитания людей творческого труда, выведения их творчества на столбовую дорогу в светлое будущее являлись дружеские творческие дискуссии, их очень любили большевики и очень часто позволяли себе указывать и направлять. После таких «дискуссий» психически подвижный интеллигент (даже советский) впадал в транс, начинал пить горькую, а то и этапировался в «зону».
… 28 января 1936 г. «Правда» печатает крайне ругательную передовицу «Сумбур вместо музыки». Она была направлена против оперы Д. Д. Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда», а 16 февраля в той же газете еще одна статья против творчества Шостаковича «Балетная фальшь». Под перо критика на сей раз попал балет «Светлый ручей». 20 февраля статья «Какофония в архитектуре», а 1 марта материалом «О художниках-пачкунах» большевистские идеологи завершили очередную атаку на советскую культуру. На сей раз замеченные ими «уродства» были названы «формалисти-ческими упражнениями», и все творческие союзы были обязаны дать бой этим антипролетарским явлениям советской культуры и непременно выявить «формалистов» в своей среде.
Оказывается, еще не все созрели для того, чтобы «погибнуть от всеобщей готовности» (Б. Л. Пастернак), а надо бы, чтобы все. Для того и дискуссии в форме проработки. 28 марта -5 апреля 1936 г. дискуссию «О борьбе с формализмом и натурализмом» провело Ленинградское отделение Союза советских писателей. Жертвой был назначен прозаик Л. И. Добычин [614]. Он не принял «правил игры», не покаялся (в чем?), демонстративно покинул зал и… покончил с собой. Одним «формалистом» в советской литературе стало меньше [615].
Кстати, на этой проработке выступило более 50 человек. Из них каждый пятый погиб (затем) в лагерях ГУЛАГа [616].
Судьба русских интеллигентов старшего поколения, т.е. тех, кто имел честь лично приветствовать ВОСР (Великую Октябрьскую Социалистическую Революцию), у каждого, конечно, своя, но у всех трагическая. Кого ни возьми: М. Горького или В. И. Вернадского, М. И. Цветаеву или И. П. Павлова, А. А. Блока или В. Н. Ипатьева, В. В. Маяковского или Н. А. Бердяева – у каждого оказались свои счеты с революцией и каждый по-своему выстроил свою жизнь после 1917 г. Любому из них, вероятно, знаком страх М. Цветаевой, которая более всего, даже больше голодной смерти, боялась «сде-латься свиньей» [617].
Конечно, не нам заниматься препарированием душ этих великих писателей, мыслителей и ученых. Но нам все же не обойти главного, того, что в общем-то «лежит на поверхности» и для понимания не требует высоколобого наукообразия, – все они стали невольными жертвами как духовного, так и прямого физического террора.
…В 30-х годах невозвращенцем стал великий русский химик академик В. Н. Ипатьев. Вот уж от кого большевики не ждали подножки, а потому взлютовали не в меру. Мгновенно он был объявлен «предателем родины», и по команде сверху имя его было вымарано из науки.
(Не могу удержаться от параллели. Коли сместить жизнь Д. И. Менделеева в советское время и представить себе, что на месте Ипатьева оказался бы сам Менделеев, полагаете, зачесались бы большевики в думе: что делать? Нет, конечно. Тут же имя Менделеева оказалось бы в отхожем месте, и не ведали бы советские школьники нескольких поколений, кто автор «Периодического закона химических элементов». И вопросы бы не задавали. Отучили бы враз).
Почти все ученики Ипатьева (а их было много) были арестованы. Некоторые расстреляны.
Чем же прославил свое имя в науке В. Н. Ипатьев? Его называют «главным конструктором» военно-химической промышленности, он – предшественник (как организатор, конечно) И. В. Курчатова и С. П. Королева [618]. Он же создатель теории каталитического органического синтеза, современной нефтехимии, автоклава для проведения реакций при высоких давлениях (до 1000 атм) и температурах (до 7000 С). Автоклав в шутку величали «бомбой Ипатьева». И еще многое успел сделать в науке этот выдающийся человек.
Г. Пайнс, один из американских учеников Ипатьева, говорил в беседе с профессором В. И. Кузнецовым: «Вы, русские, совсем не представляете себе, кого потеряли в его лице, не понимаете даже, кем был Ипатьев. Каждый час своей жизни здесь, в США, каждый шаг своей научной деятельности он отдавал России. Беспредельная любовь к Родине, какой я никогда и ни у кого из эмигрантов не видел, была той почвой, на которой произрастали все выдающиеся результаты его научной деятельности» [619].
Академиком В. Н. Ипатьева избрали в 1916 г. Никогда не занимаясь «политикой», он был классическим типом ученого-прагматика. Большевистский режим не мог быть ему симпатичен, но он сразу принял его как неизбежную реальность, четко осознавая, что та демократическая вакханалия, которая разгулялась по России после февраля 1917 г., должна была завершиться чем-то подобным.