Все должности в православных воеводствах король раздает только православным.
Иезуитов — долой.
Хмельницкий представился королю, просил прощения и был прощен.
Наступил мир, и в Москве расстроились. Оказывается, мы очень внимательно наблюдали за играми братьев наших меньших.
Забросили пробный шар, обычную придурь:
— А чего это ваши в Конотопе титул нашего государя пишут не по правилам? Ну-ка бы их казнить?
Но Хмельницкий оказался груб и чужд этикета. Он отрезал:
— Ездите вы не для расправы, для лазутчества. Идите себе домой, а я иду на Московское государство, поломаю Москву и все московские города.
Во всех станицах заговорили о московском походе. Надо же «войску» с кем-нибудь воевать?
Царь Алексей послал к Хмельницкому посла Неронова. Выпивая с новым гостем, хмельной Богдан плакал, что готов служить царю православному, и даже имеет соглашение с ханом о совместном подданстве. Кому? Кому Богдан захочет. Получалось, еще рюмка — и крымская проблема будет решена окончательно.
Оставив гетмана во хмелю, Неронов медленно проехал по Украине и в два счета установил общее настроение. Общим на Украине тогда был ужас, страх леденящий перед завтрашним днем. Все люди русские, — уж позвольте мне вслед за Историком называть так моих полтавских и черниговских предков (вот и в паспорте моем написано — «русский»), — понимали, что завтра с утра нападут на них лютые панове, к обеду всех в капусту изрубят анархисты Хмеля (так, естественно, с детства звали Богдана по хуторам и малинам), а в темную ночь нагрянут джигиты хана Ислама. Таким образом, народ к разврату был готов.
Война на Юге возобновилась в феврале 1651 года. 20 июня Хмельницкий и Ислам-Гирей потерпели поражение. Татары бежали с поля боя, Хмельницкий поскакал «возвратить» их; оставшееся казачье войско попало в окружение и было уничтожено. Князь литовский Радзивилл взял Киев; позиции Богдана стали шатки. Этим воспользовались два московских агента в его штабе — монах Павел и Иван Тофрали. Они стали склонять гетмана к союзу с Москвой. Хмельницкий соглашался и звал Москву на подмогу. Москва вежливо наблюдала.
Осенью — снова поражение, снова договор на худших для казаков условиях. А нечего было прежний нарушать! В течение следующих лет Богдан метался, как муха на стекле.
В 1652 просился в царство Московское.
В 1653 опять просился, но Москва разыграла сцену уже по-своему. Наши решили, что пора с поляками рассчитаться по старым долгам и обидам. Послы московские явились к Яну Казимиру и потребовали немедленной казни пред их глазами преступных исказителей царского титула, таких-то и таких-то. А заодно и предъявили претензию о неисполнении Зборовского договора, как будто это они его заключали! Король с панами стали жалко лепетать.
Тем временем, Хмельницкий шантажировал Москву угрозой государственного объединения с Крымом под властью турецкого султана. Ну, то есть, не Крым присоединился бы к Украине, как сейчас, а наоборот.
Дела Богдана стали совсем плохи. Король шел на Украину. Собранное казачье войско в 60 000 топталось без дела. Сына гетмана, Тимофея молдоване осадили в далеком городке его тестя — Сочаве. Пьяный Богдан хотел идти выручать сына, полковники отказались. Богдан поранил саблей одного из них и пошел за помощью к народу. После бочки вина народ влез на коней и поехал на Молдавию. Только отъехали, встретили конвой с гробом Тимофея. С горя повернули на поляков. Снова поражение, переговоры, уступки. Опять просьбы в Москву — да возьмите вы нас, хоть за три рубля!
24 декабря получено было послание из России: готовы взять вас с городами, землями, народом, со всеми потрохами.
6 января 1654 года съехались в Переяславле казаки и московское посольство Бутурлина. Сначала состоялась тайная рада. Решили отдаться Москве, «под государеву высокую руку подклониться». 8 января состоялась и явная Переяславская рада. Она хорошо знакома нам по одноименной картине в старом учебнике Истории для начальной школы. Но в жизни не всё так благостно было. Казаки присягнули Алексею. Бутурлин отказался присягать за царя:
— Это вам не Польская республика. Мы все теперь холопы государевы!
Атаманы трижды выходили посовещаться, потом проглотили первую обиду.
На другой день присягало войско. 16 января вся рада с москвичами уже входила в Киев.
И это означало войну, потому что одновременно начиналось движение русских войск на Запад.
Чумное правление
26 апреля армия князя Трубецкого после красочных торжеств, многих речей и возлияний, выступила на Брянск. Никон кропил уходящих святой водой. Царь Алеша радостно сидел рядом на помосте. Потом царь говорил речь ласковую, а Никон говорил речь грозную, и Алексей из уважения стоял.
15 мая в поход выступила Иверская божья матерь — не на коне, а на и-коне, конечно. 18-го за ней последовал сам царь. Трубецкому приказали поворотить к югу и соединиться с 20 000 запорожцев Хмельницкого. В Польшу были разосланы грамоты для мобилизации партизанского движения. К началу июля, легко захватив обычные в таких походах полоцки, рославли и дорогобужи, остановились под Смоленском. Здесь, как при карусельной прогулке, получили обыкновенное, уже третье со времен Ивана III сообщение о неожиданном поражении под Оршей. Но остановить Алексея никто не мог. Он воевал не войсками, а своим присутствием и добрым словом. Милость к побежденным делала свое дело. Города сдавались один за другим. В Могилеве царь разрешил — ну, не чудо ли! — оставить Магдебургское право! Это прямо по завету Чингисхана, а не приемного дедушки.
А под Смоленском было тяжко. Первый штурм окончился гибелью 7000 наших русских. Цифра 7000 с некоторых пор стала подозрительно часто появляться в сводках. Видать, Россия постепенно переходила от своего исторического исчисления «сороками» на европейскую традицию, в которой цифра 7, как мы знаем, играет особую роль. Хорошо хоть любимую татарскую цифру 9 мы освоить не успели, а то жертв под Смоленском могло быть и больше.
Здесь сначала не ладилось, но еженедельные и ежедневные сведения о взятии новых городов проникали и в Смоленск. «Психическая атака» удалась, 10 сентября начались переговоры, а 23 сентября воеводы смоленские уже складывали знамена к ногам Алексея. Победа была «бархатной», полной и повсеместной.
Зато в Москве началась эпидемия моровой язвы. Обозначилась некая нравственная поляризация России. Там, где был добрый царь, все было хорошо. Там, где за старшего оставался суровый Никон, становилось всё хуже.
Далее мистерия развивалась бурно и красочно. Тяглец новгородской сотни Софрон Лапотников имел обыкновенную с виду иконку Спаса нерукотворного. О нерукотворности своей собственности Софрон не знал. Он припоминал, что купил ее за алтын в базарный день. Однажды во время чумы Софрон молился, чтобы заразу пронесло мимо него лично. Тут Спаситель с иконы будто бы заорал на него, что нечего тебе Софрон жадничать, предъяви меня народу, я — Спас всеобщий. Софрон отнес икону в приемную патриарха. Через несколько дней Софрона вызвали в тиунскую избу, и там чиновники вернули ему икону со словами дерзкими, что икона фальшивая, святости в ней нету, лицо у Спаса было кривое, так его и соскоблили от греха. И надо тебе, Софрон, обратиться к мастерам и лицо это перелицевать. За свой счет.
Софрон бросился к народу. Народ застыл в шоке, а потом забунтовал. Это кто же смеет прикасаться железом к святому лику? Кто смеет судить о чуде, сам чуда не удостоившись? Это Никон! И с ним — прихибетный «старец» Арсений, известный еретик, приговоренный ранее к смерти, помилованный, сосланный на Соловки, а теперь — гляди-ка! — допущенный патриархом «править» — понимай «портить» — священные книги! Порченные книги были уже и набраны, а не печатались только из-за чумы среди печатников.
Патриарха в Москве не было, он где-то спасался телесно, и людей это заело. Патриарх должен был ходить по чумным избам, утешать страждущих, спасать их духовно. И, — если свят, — то ничего бы ему от чумы не сделалось.
Наивные наши россияне! Какой это чиновник, хоть и при Боге, будет по вашим гнойным норам пробираться? Когда это было? Когда это будет? Ну, разве, если выборы на носу:
Стал народ требовать, чтоб написали царю, а тот бы указал Никона и Арсения постеречь до суда, а то, как бы колдуны не разбежались. Бояре людей успокаивали, и люди рады были успокоиться, когда бы к вечеру не обнаружилось еще несколько скоблёных икон.
Бояре написали о бунте царице и царевичу, которые спасались вместе с Никоном. Никон от лица царицы грозно указывал смирять и утешать невежественный народ.
Люди стали просить патриарха, чтобы он вернул в столицу попов, а то эти оберегатели душ православных первыми разбежались от чумы по деревням, и церкви стоят без служб, когда особенно хочется молиться. Никон промолчал, — это ж и ему, первому сбежавшему пришлось бы, хоть и последним, а возвращаться.