Читать интересную книгу Декабристы и русское общество 1814–1825 гг. - Вадим Парсамов

Но не только с Местром судьба свела Лунина. Он воспитывался и в дальнейшем неоднократно соприкасался с иезуитами – той средой в католицизме, которую Местр ставил выше всего и всячески пропагандировал. Сам Лунин среди своих учителей называл аббатов-иезуитов Вовилье и Малерба. В воспоминаниях Свистунова говорится, что Лунин «обратился за помощью к пресловутым иезуитам Розавену и Гривелю»[691]. С последним Лунина познакомил И. Оже, однако это знакомство не имело серьезных последствий. По воспоминаниям того же Оже, они с Луниным «думали, что не к чему <…> делаться иезуитом à robe courte»[692].

Свидетельства, как видим, противоречивы и не позволяют сколько бы то ни было определенно судить об отношении Лунина к де Местру и иезуитам. Поэтому исследователи привлекают позднейшие источники, стремясь отыскать в них следы былых влияний. А. Н. Шебунин полагал, что «взгляды на католицизм, вероятно, первоначально были привиты Лунину Сен-Симоном, с которым он встречался во время своей жизни в Париже. Но в дальнейшем несомненно и влияние Du pape Местра»[693]. Подтверждение своей мысли Шебунин видит в следующей записи Лунина: «Недостаточно оценены преимущества, принесенные человечеству миротворческим влиянием римских первосвященников. Во времена, когда не признавали иных заслуг, кроме воинских, Европа была бы погружена в непрерывную войну, если бы папы один за другим не трудились постоянно то над сохранением мира, то над восстановлением его. Они обуздывали страсти и сдерживали непомерные притязания государей; сан общего отца христиан придавал их увещеваниям вес, какого не могло иметь никакое иное посредничество; и их легаты не жалели ни странствий, ни тягот ради того, чтобы примирить противоречивые интересы дворов и вложить оливковую ветвь мира между мечами враждующих армий»[694]. Комментируя эту запись, Шебунин пишет: «Этот взгляд полностью соответствует воззрению Местра на папу как на международного арбитра и примирителя»[695]. Однако соответствие еще не есть результат воздействия. Местр, говоря о роли папства в католическом мире, имеет в виду прежде всего современную ситуацию. В примате папской власти над государями европейских стран он видит гарантию от новых революционных потрясений. Папство, в представлении Местра, является антитезой революции.

Совершенно иной смысл имеет запись Лунина. Следует обратить внимание на предшествующую ей цитату из книги Дж. Лингарда «A history of England from the invasion by Romans»: «Установление рыцарства имело меньше влияния на просвещение человечества, чем это ему часто приписывают. Правда, оно придавало отваге некоторые внешние украшения; оно установило законы вежливости; оно запечатлело в сердцах понятия о чести, нередко ошибочные; однако буйные и мстительные страсти были в действительности ему неподвластны; и самые совершенные из рыцарей в 1325 г. проявляли часто склонность к свирепости, не уступавшей ничем жестокости их предков, живших в шестом веке»[696]. Связь между этим отрывком и рассуждениями о папах несомненна. Их сближает и полемическая направленность против некоего общего мнения, и хронологические рамки. Буйному характеру рыцарства Лунин противопоставляет «миротворческое влияние пап». И в этом смысле папство для Лунина является антитезой не революции, как у Местра, а рыцарства[697].

Характерно, что о роли папы в современном мире Лунин нигде не говорит. Вряд ли для католика это можно объяснить случайным упущением. Современность, особенно наполеоновские войны, явно не подтверждали важную для Лунина мысль о миротворчестве пап. Более того, отношения Наполеона и папы являлись ее очевидным опровержением. И не только политика, но внутрицерковная жизнь Луниным понималась не всегда так, как это виделось папе римскому. Говоря о неспособности перевода «воспроизвести целиком подлинник, к чему были бы слова Писания: “так чтобы один не понимал речи ближнего своего” (Быт. XI. 7), – Лунин продолжает. – Единственным исключением из этого общего правила является Писание, сохраняющее свою силу даже в несовершенных переводах»[698].

В этих словах слышатся отголоски Библейского общества, занимавшегося в России переводами Библии на разные языки. Декабристы проявляли повышенный интерес к его деятельности, пытаясь использовать ее в просветительских и пропагандистских целях[699]. Римский папа осудил Библейские общества и в специальном письме к российским католикам напомнил, что «Римская церковь, приняв общее издание Вульгаты, предпринятое Тридентским собором, устраняет переводы на других языках и допускает только такие из них, которые сопровождаются заметками и толкованиям св. церкви и ученых, дабы церковь, распространенная по всему миру, имела один и тот же язык и одинаковую речь»[700]. Как католик, Лунин, разумеется, не позволял себе вступать в открытую полемику с папой римским, но в то же время его религиозные взгляды далеки от ультрамонтанства Местра и иезуитов.

На этом фоне рельефно проступает отличие лунинского католицизма от религиозной философии П. Я. Чаадаева. Лунина и Чаадаева сближает многое. Люди одного поколения, одной культурной и политической среды, они прошли сложную духовную эволюцию после восстания декабристов, оценив его примерно одинаково. Для Лунина 14 декабря – «всего лишь досадное столкновение»[701], для Чаадаева – «неизмеримое бедствие, отбросившее нас назад на полвека»[702]. Оба после 14 декабря связывают свои духовные искания с католицизмом, но по-разному понимают его роль и в современном мире, и в своей личной судьбе. Суть их разногласий можно пояснить словами И. С. Гагарина, сказанными им по другому поводу: «Видеть в католической церкви учреждения и принцип, служивший основанием развития европейского общества и европейской цивилизации, и признавать истину и Божественную миссию этой Церкви – суть две совершенно разные вещи»[703].

Для Чаадаева характерен первый подход, для Лунина – второй. Связь Чаадаева с идеями де Местра была очевидна уже для его современников. «Система его, – писал А. И. Тургенев в письме к брату Н. И. Тургеневу, – точь-в-точь Гр. Мейстера, модифицированная чтением немецких писателей»[704]. С торжеством местерианских идей Чаадаев связывал успехи католицизма в современном мире. На полях книги Ж. Ф. Дамирона «Essais sur l’histoire de la philosophie en France au dix-neuviéme siècle (Paris, 1828) против слов «Философии де Местра не суждено в наше время надолго одерживать триумф» он написал: «Ничтожество! Известно ли тебе, что в то время, когда ты это пишешь, католики в Англии справляют триумф? И это тебя не убеждает?»[705]. Как и Местр, Чаадаев единство католической церкви и христианства вообще видел в папе. Это вызвало возражение А. С. Пушкина: «Вы видите единство христианства в католицизме, то есть в папе. Не заключается ли оно в идее Христа, которую мы находим также в протестантизме?»[706]. Считая, что «в мире христианском все должно непременно способствовать установлению совершенного строя на земле»[707], Чаадаев далек от политических решений общественных вопросов. Будущее ему видится исключительно в религиозных тонах, в возвращении к единству христианской церкви. Однако при этом Чаадаев, хотя и видит в католицизме единственно верный путь к «великому апокалиптическому синтезу», тем не менее не связывает с католической церковью свою личную судьбу. В письме к А. И. Тургеневу Чаадаев писал: «Вы, между прочим, были неправы, когда определили меня как истинного католика. Я, конечно, не стану отрекаться от своих верований; да, впрочем, мне было бы и не к лицу теперь, когда моя голова начинает покрываться сединой, извращать смысл целой жизни и всех убеждений моих; тем не менее, признаюсь, я не хотел бы, чтобы двери убежища захлопнулись передо мной, когда я постучусь в них в одно прекрасное утро»[708].

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});