и вечерняя. Ваше письмо — это утренняя эманация». Есть «блистательная, победоносная, вечерняя графиня». Но есть и добрый друг, который возникает, «как только Вы вернулись к себе, в часы, когда вы отреклись от своей власти, в эти спокойные, тихие часы…».
Здесь Долли напомнит Татьяну-княгиню. С одной стороны, «успехи в вихре света», «модный дом и вечера», а с другой — воспоминания о счастье деревенской жизни.
Для «Пиковой дамы» важно разделение определений «вечерняя» и «утренняя». Ночью Германн пробирается к графине. На рассвете он оказывается в комнате воспитанницы. «Блистательной и победоносной» графиня из повести была только в молодости в Париже. Перед героем она предстает уже руиной. Но утренняя прелесть Лизаветы Ивановны неподдельна.
«Мое сердце, — писал князь Петр далее, — не похоже на те узкие тропинки, где есть место только для одной. Это широкое, прекрасное шоссе, по которому несколько особ могут идти бок о бок, не толкая друг друга… Это почти похоже на сердца, подобные многоэтажным дворцам; но что в них неприятно, это то, что иногда, в тот момент, когда вы всего менее этого ожидаете, вас отсылают сверху вниз, чтобы очистить место для новых жильцов»[409].
Возможно, сердце Долли напоминало «многоэтажный дворец». Иначе трудно объяснить «эскападу» с Александром I, счастливую семейную любовь, кокетство с гостями салона и способность увлекаться светскими друзьями. При внешней холодности посланница позволяла себе фантазии.
В те времена существовала традиция знакомить друзей с письмами высочайших особ на ваше имя. Подобные материалы воспринимались как исторические и обычно вызывали немалое любопытство. Так, княгиня Екатерина Романовна Дашкова с охотой демонстрировала послания к ней Екатерины II за разные годы своим гостьям-ирландкам Марте и Кетрин Уилмот, Федору Васильевичу Ростопчину и намеревалась отправиться к великой княгине Екатерине Павловне в Тверь, чтобы показать той интересные документы[410]. Позднее Александра Осиповна Смирнова-Россет показывала знакомым записки к себе от Вяземского, Пушкина и Николая I.
Если Хитрово хотела заинтересовать Пушкина своей особой, письма к ней императора Александра I не могли быть для поэта тайной. Символично, что сейчас они хранятся в Пушкинском Доме.
Среди них есть одно, помеченное 21 июня 1823 года и приложенное к общему для всего «Трио» посланию, в котором император благодарил за присланные цветы. Долли удостоилась отдельной записки: «Я покорно подчиняюсь упрекам и даже наказаниям, которые Трио соблаговолит на меня наложить. Прошу разрешения прийти, чтобы им подвергнуться сегодня, между одиннадцатью и двенадцатью часами, так как это единственное время, которым я могу располагать»[411].
Скорее всего, речь шла об отъезде в военные лагеря и перерыве во встречах. Приписка гласит: «Я вошел бы во двор, если вы позволите». Император писал из Каменноостровского дворца и намеревался посетить всех трех дам вместе — иначе было бы неприлично — но просил именно Долли разрешить ему визит. Другое послание подтверждает факт кокетливой игры, возникшей между ними: «Вы действительно подвергли меня Танталовым мукам — знать, что вы так близко от меня, и не иметь возможности прийти вас повидать».
«Между одиннадцатью и двенадцатью часами» — как раз то время, когда Германн вошел в дом графини. «…было двадцать минут двенадцатого. Он остался под фонарем, устремив глаза на часовую стрелку и выжидая остальные минуты. Ровно в половине двенадцатого Германн ступил на графинино крыльцо…»
Если Пушкин читал приведенные письма, то у него не было причин считать посланницу чересчур холодной. Появлялся повод вообразить «жаркую историю» и, подобно многим мемуаристам, поставить себя на место героя, использовав для этого собственный опыт с другой знатной дамой — Закревской.
События рисовались поэту в хорошо знакомых интерьерах особняка на Дворцовой набережной. Однако устная новелла — одно, а «Пиковая дама» — другое. С учетом письма Александра I нам лишь стал более заметен царский след в разворачивавшихся событиях.
Ко времени написания петербургских повестей «наш Ангел» умер. Долли могла сохранять к нему романтические чувства, что заметно по дневнику: «Никто не может сравниться с этим исключительным человеком, представлявшимся поистине высшей натурой! В нем было нечто ангельское, столь чистое по своей сути, что, думая о нем, только одному удивляешься, как Господь так долго оставил его средь нас!»[412]
Но в «многоэтажном» сердце графини Фикельмон прежнего императора переместили «сверху вниз, чтобы очистить место для новых жильцов». Кто они? Посланница, как и следовало придворной даме, всю жизнь испытывала притяжение августейших особ, будь то русские или австрийские. Даже король обеих Сицилий Франциск I, человек посредственный и вероломный, вызывал у нее добрые чувства, поскольку во время пребывания Фикельмонов в Неаполе она дружила с его дочерью.
В поздние годы Долли будет питать более чем материнские чувства к императору Францу Иосифу II. Его дедушка, царствовавший в дни молодости посланницы — Франц I, — всегда оставался «наш замечательный, по-отечески заботливый Император»[413].
Дарью Федоровну очень трогала печальная судьба сына Наполеона и австрийской эрцгерцогини Марии Луизы, выросшего в Вене: «На позавчерашнем бале герцог Рейхштадтский был как никогда красив… На этом благородном лице, в этих прекрасных глазах невозможно прочесть его будущее, или, точнее написано так много, что просто не знаешь, следует радоваться или же трепетать за него!»[414]
Однако самое сильное восхищение, как бы это ни задевало исследователей старшего поколения, Долли испытала по отношению к молодому русскому царю Николаю I, которого силилась сравнить с «Ангелом», не смогла и, негодуя, отдала сердце «завоевателю»: «У него в высшей степени рыцарский характер, и все его первые побуждения всегда благородны и чудесны. Он понимает и чувствует все возвышенное, все истинно прекрасное!»[415]
Если дружеской близости с Пушкиным дневник посланницы не показывает, то восхищение с заметной долей женского любования в отношении к императору заметно при каждом его упоминании. Даже когда возникают нелестные характеристики «победителя» и «триумфатора», то острие критики обращено не на самого государя, а скорее на дамский эскорт, который повсюду следует за ним.
Еще больше ревность заметна при описании возможных фавориток — Строгановой, Завадовской, Урусовой. Долли не удерживает колких слов в их адрес. О первой: «Капризное выражение лица, которое ей очень идет… вот в чем ее главная прелесть». О второй: «Как можно бы было полюбить ее, если бы в ней были жизнь и душа!» О третьей: «Лицо, на котором написано сознание своей красоты, бесстрастно».
Только законная супруга государя до поры не вызывает раздражения. Однако и ей достается: «Поговаривают, что она больна грудью, и что это скрывают от Императора, но в таком случае, зачем же танцует и скачет, как девочка?! Ей 32 года… зачем же губить себя танцами?»[416] Александра Федоровна «прежде всего и в высшей степени женщина, и