Читать интересную книгу Полная гибель всерьез - Юрий Пивоваров

Неужели всё так безнадежно? И нет никакого выхода? Или нет выхода на этих путях? И возможно ли вообще разделить «гений» и «злодейство» (при этом, конечно, не всякий гений предполагает зло)?

Русский Гамлет

О, что мне сделать в память друга? В твою единственную честь…

Мы были музыкой во льду.

Б. Пастернак

Взяться за перо и написать несколько страниц о Николае Никаноровиче Разумовиче буквально заставил меня один из друзей. К десятилетию со дня смерти Н.Н. предполагалось издать сборник воспоминаний о нем. Не было бы этого давления, апелляции к моральному долгу по отношению к памяти покойного учителя и друга, не стал бы … Ей-богу, не стал бы. Я всегда думал, что напишу о нем, подводя итоги собственной жизни. Поскольку социопсихологически ощущаю себя его наследником (надеюсь, сын Коля, Разумович-младший, не обидится).

Каким человеком был Н.Н.? В чем значение, смысл и задача его жизни? Почему сегодня мы вспоминаем его?

Прямо, четко и односложно ответить на эти вопросы нельзя. Можно лишь одно: сказать кем он не был. Великим (даже крупным) ученым, защитником униженных и оскорбленных, борцом против очевидного (и для него тоже) зла — советского коммунизма, непререкаемым моральным авторитетом (даже в кругу близких ему людей) … и т. д. и т. п.

Всем этим и многим другим, он не был. Он был русской историей XX столетия, ее полным олицетворением.

Сын священника, после ареста отца вместе с матерью и полоумной сестрой, десятилетний мальчик оказывается в лагере на севере Казахстана.

«…Сестра первой почувствовала, что мать умерла. Мы спали втроем, в обнимку, съежившись от холода. Вдруг среди ночи я услышал Любин голос: "Коля, мама холодная, она, наверное, умерла". — После смерти матери было решено, что я должен бежать. Весь лагерь на меня работал»…

Далее побег. В ватных штанах — они ему не по росту, он чуть ли не весь в них утопает — зашиты деньги. С беспризорной шпаной пробирается в Москву. По дороге, узнав о деньгах, его хотят убить. Но ему как-то удается оторваться от шпаны и оказаться в Москве. Здесь тетка, Любовь Ивановна Петунникова, вдова гвардейского офицера, вышедшая вновь замуж за художника Могилевского, и ее дочь Лика, Лидия Владимировна. Она старше Н.Н. на одиннадцать лет. После войны, в 46-м, капитан гвардии, победитель, проживший год в Венгрии, Австрии, Румынии, Югославии, двадцатичетырехлетний худой очкарик и неврастеник, женится на ней и проживет в этом браке до конца 60-х. Воспитает ее сына от второго мужа. А до второго был первый. И тогда, после побега одиннадцатилетнего Коли из лагеря, Лика крадет у него деньги, чтобы спасти (выкупить у чекистов) этого самого, первого.

Все это я узнавал в 70-е, сидя с ним то за кофе, то за водкой в Трубниковском, куда он приезжал навестить уже старую Лику, вольготно поболтать (и выпить) с друзьями, приезжал на несколько часов, а затем отправлялся к вечеру в свой новый дом, к молодой жене (Людмиле) и маленькому сыну. Захмелев, хрипло кричал мне:

«Мальчик, видевший страшную смерть матери, потерявший в четырнадцать лет отца, бежавший в одиннадцать лет из лагеря, для того чтобы состояться, имеет лишь два пути: либо воина, либо пророка. У него может быть семья и дом при одном условии: если его избранница будет одновременной женой, матерью и сестрой».

Или вдруг, ни с того ни с сего, с остервенением: «Нет, не погибло дворянство. Может быть, социально, сословно. Но дух его живет. Во мне живет. В тебе, в других. И не погибнет он, потому как все лучшее русское в нем отразилось»…

И еще выпив, возбужденно, с ненавистью даже (такая, какая бывает только у родных и к родным), распаленный картинами Ильи Глазунова (интерес и симпатию к этому художнику у Н.Н. я никогда не мог понять; ведь он дружил с настоящими мастерами — в его доме я встречал Зверева, Немухина, других):

«Перестань отсиживаться. Только два князя — старый и малый. Перед ними огонь, и они туда скачут. Двое. В этом преемственность, традиция, культура, монархия, наконец. А иначе какой ты русский, какой монархист!»…

Налив глаза кровью, кулаком по письменному столу (старому, еще из дореволюционной жизни), расплескивая остывший, без сахара, кофе и водку (пили почему-то и то и другое из алюминиевых кружек по очереди — он глоток, я глоток…):

«Если бы Иван Карамазов убил Смердякова, то Октябрьской революции не было бы!»

* * *

…Когда я читаю: «В московские особняки врывается весна нахрапом», думаю только об одном особняке. Том. В Трубниковском … Арбат, старые родительские связи в профессорско-художническо-дворянской Москве. Н.Н. органически, генетически чувствовал связь с дворянством. Недаром Версилов со своим «Je suis gentilhomme avant tout et je mourral gentilhomme!» был его любимым героем. Здесь было спасение, brave new world до конца не сумел перемолоть этот мир, этот уклад. «Недобитые» дворяне держали круговую оборону, помогали друг другу. И Н.Н. тоже оказался под их защитой (в этом смысле «Утомленные солнцем» далеко не полная правда о русском дворянстве после революции: не все разложились, не все предали…).

В середине 30-х здесь покажется отец, чтобы затем навсегда сгинуть в неизвестности ГУЛАГа (незадолго до смерти Н.Н. узнает, что он был расстрелян). Никанор Иванович был из обедневших дворян Западного края; в нем текли какие-то белорусско-литовские примеси; вроде бы (по словам Н.Н.) Разумовичи происходили от внебрачной ветви графов Разумовских. Мать, Надежда Ивановна, из ославянившегося молдавского боярского рода — Маня. Я видел фотографию Никанора Ивановича: худое, истовое, очень исторически узнаваемое лицо священника конца XIX 2— начала XX в. Может быть, таким в молодости был о. Иоанн Кронштадтский … Для меня он так и остался загадкой. Человек социалистически-демократических убеждений, активно работавший до революции в кооперативном движении, пытавшийся избраться в Государственную думу — типичный во всем этом интеллигент. И одновременно: священник на приходе — то сельском, то в уездном городе; участник Первой мировой — поднимал солдат в атаку во время Брусиловского прорыва. Кажется, был не очень тверд в соблюдении некоторых обязательных для представителей этого сословия правил … Хороший знакомец, еще с киевских времен, Михаила Булгакова, близок к актерской среде Художественного театра — но это шло от дружбы с отцом Василия Ивановича Качалова, священником Шверубовичем. Сознательно отказался от эмиграции, полагая долгом быть здесь, «со своим народом». Этим родительским выбором Н.Н. очень гордился. И когда я пел ему русскую эмиграцию, восторгался книгами Бердяева, о. Сергия Булгакова, Франка, он почему-то мечтательно и назидательно говорил мне:

«Во сто крат важнее для России было оставаться здесь. Как Никанор Иванович это сделал … Было это в 1931 году, в разгар коллективизации. Пасха в этот год была ранняя. И хоть жили мы на Северном Кавказе, месте теплом, ходили, помню, еще по-зимнему. Папа служил в прекрасной церкви в богатом селе. У них там есть такой обычай, полуязыческий: после пасхальной службы, выйдя из церкви, пускать голубей и бить их — из обрезов, винтовок, у кого что есть. А тут пригнали полк красноармейцев с пушками, раскулачивать ставропольских казачков. Подвели солдат рано утром к церкви. Стоят. Штыки только в полутьме блестят. Выходят и казаки из церкви. И тоже встали, смотрят что будет. Поняли они, зачем здесь солдаты. Еще бы несколько минут, и началась кровавая драка. Ведь и те и другие вооружены. А у казаков еще в домах пулеметы припрятаны. Храм же в самом селе был, бежать до хат недалеко. Тут папа взял меня за руку и встал посредине между солдатами и казаками. Высокий, красивый, в праздничном облачении. И громко: "Стреляйте сначала в меня, а потом в сына, он уже взрослый". В тот раз стрелять не стали. Потом, конечно, все это было. Стреляли, жгли … Но тогда молча, в изумлении и солдаты, и казаки минут пятнадцать постояв, отошли друг от друга. — Вот так! А ты говоришь "эмиграция". Здесь люди своим примером, своею жизнью христианству больше и лучше учили, чем Бердяев с Сергием Булгаковым из-за границы»…

Или тоже с особой гордостью о разговоре Никанора Ивановича с пришедшим к ним в дом комиссаром: