А вы ждете, что образы сами придут. Так не бывает.
«Вот разошелся! — усмехнулся Никритин. — А неглуп, собака!»
Наконец Афзал внес плов на кустарном поливном блюде, сложенный конусом, как дымящаяся сопка. Разговоры прервались, все зашумели вразнобой, стали рассаживаться вокруг стола.
— Художественную часть считаю открытой! — возгласил Шаронов, с выхлопом откупорив бутылку.
Пили. Что-то кричали. Поднимали тосты. Разгребали плов и растаскивали вилками закуску. Потом пили без тостов.
Афзал очутился за столом возле Нонны — той, крашеной и ощипанной. Никритин, чуть злорадствуя, примечал, как она наступала на него, заговаривала. Вскидывались в притворном восторге ее белые руки с острыми локтями, двигались, будто паутиной оплетая. И Афзал угождал ей, слушал, следил, чтобы не пустовала ее тарелка.
Никритин уже знал, что Нонна училась вместе с Татой. Подруга детства... и всякое такое. Странно, непонятно. Почему именно она? Что у них общего?
Сам он сидел рядом с Татой, почти не замечая скрытого внимания. Изредка она подливала ему вина, придвигала жестяную коробку с кетовой икрой. И молчала. Растворилась в шуме, исчезла. Словно и не ее именины справлялись...
— Стасик! — кричал Женька. — Выдай песню!
Окружили Непринцева, затормошили. Тот отнекивался, капризничал. Но вложили ему в руки гитару, расступились, и он пошевелил длинными пальцами, перехватывая гриф. Запел, нарочито гнусавя:
Одесса — мой единственный маяк,
А без нее так грустно и отвратно.
Ой, гот рахмонес, мамочка моя,
Ой, вэй!
Ой, мамочка, роди меня обратно!
— Кому как, а мне не подходит! — запротестовал Женька. — Давай свое!
— Нет, правда же, Стасик! — поддержала его Нонна. — Спойте свое.
Непринцев качнул гитарой, не меняя отсутствующего выражения лица, с ходу перешел на другой, шарманочно-игривый мотивчик. Видимо, свое:
Сожгла и исковеркала
Меня любовь давно.
И, чокаясь лишь с зеркалом,
Я пью свое вино.
В саду горят фонарики,
Фонарики горят,
О сердце моем стареньком
Мигают, говорят.
С тягостным неловким чувством слушал Никритин. Чем-то давним, чего он не застал, но что, казалось, было еще до его рождения, пахнуло на него. Он знал, слышал, что в Москве появились этакие доморощенные шансонье, распевавшие под гитару самодельные песни. Читал в «Литературной газете» о сумбурных поэтических схватках по поводу «самовыражения». Вошли в обиход обретшие новый смысл слова: «догматизм», «ревизионизм».
Переосмысливались целые жизни. Отдирались от сердца годы и годы — с кровью, с болью. А тут — извольте!..
Мигают очень весело,
Торопят, теребят:
— На нас бы ты повесился —
Любили бы тебя!
Никритин оглянулся. Расширились, дрогнули ноздри. «Нет, нет и нет! — трепетало, протестовало все его существо. — Труха! Фантом!.. Просто, как при всяком хорошем шторме, носится по поверхности, пузырится серая пенка...»
Никритин с полупрезрительной жалостью отвел от Стася глаза, и вдруг что-то постороннее, беспокоящее вошло в его сознание. Что?.. Ага — Таты не было рядом!..
Он с грохотом отодвинул свой стул и вышел на веранду.
Тата сидела на ступенях. Он опустился рядом, коснулся ее плеча. Она не отодвинулась. Будто и не заметила его присутствия. Сидела, уперев кулаки в подбородок, по-детски выпятив губу.
Никритин вдохнул повлажневший ночной воздух. Легкий хмель пробежал по жилам и затих, рассосался.
Косым квадратом лег на землю свет, падающий сзади, из окна. Золотил клочок мокрой травы, высекал лиловые искры из песчаной дорожки.
За спиной, в комнате, вновь громыхала музыка, шаркали ноги. Но вопреки всему, здесь, на веранде, пересиливала ночная тишь. Нисходил покой — дурманящий, как сиропный запах цветущей джиды, вровень со стенами налившийся во двор. В голове было звонко и чисто, будто в свежепромытой колбе: ни мыслей, ни проблем. Какое-то растительное блаженство разлилось по телу. Никритин порылся в кармане, вынул сигарету и закурил.
Тата шевельнулась. Не отнимая рук от подбородка, глядя перед собой, сказала:
— Кривляется. А мог бы писать... — она неслышно вздохнула и стала читать на память, все так же — кулаки в подбородок:
Всю ночь топтался у дверей
На тонких лапках дождь.
Я спал над карточкой твоей,
И снилось: вот войдешь...
Топтался дождь, как хитрый зверь,
И ждал, что задохнусь...
Но снилось: тихо стукнет дверь,
Войдешь — и я проснусь.
Никритин щелчком сбил пепел, подул на огонек сигареты. Раздулся красный глазок, сгустив вокруг себя темноту. Потому ли, что в стихах действительно был жарок, потому ли, что прочла их Тата, — они ему понравились. Войдешь — и я проснусь.
Но сказал он о другом:
— Тогда... в нашу первую встречу... вы от него сбежали?
Кадмина не ответила.
Он покосился на нее. Опять выпятила губу. Сидит. Молчит. О чем?.. Не все ли равно. Сидит с ним. Не уходит.
Никритин тоже стал проникаться молчанием. Долгим-долгим...
Пали какие-то преграды. Он чувствовал — пали. От этого молчанья вместе, от тепла, неслышно идущего от нее — незащищенной сейчас, раскрытой в почти детской обиде.
Пахло, одуряюще пахло джидой...
ГЛАВА ПЯТАЯ
Жара изнуряла. Тело покрывалось липкой пленкой, и неприятно приклеивалась к спине рубашка. Донимали мухи, летящие в открытое окно. Чудилось, жужжал сам воздух — тяжелый, душно пахнущий ореховым маслом, которым Никритин разбавлял краски.
Кадмина терпеливо сидела на подоконнике. Позировала. Смотрела на ветку айвы, дотянувшуюся до окна. Старая айва, бесплодная. Неведомо как выросшая возле наружной лестницы. Лучи солнца отскакивали, скользнув по лаковым желобкам темных листьев, бродили зеленоватыми тенями по ее лицу, спокойному, розово-смуглому, пробегали по влажным белым зубам, когда она говорила.
Никритин, неудобно выгнув руку, в которой держал палитру, откидывал со лба волосы, вглядывался в ее лицо, хмурился. Мысли текли в два слоя — совсем раздельно. Один слой — рабочий. К нему, казалось, были причастны лишь глаза и руки. Сказывался