для художника.
— Ну-ка, собирайтесь! — взмахнула она сумочкой и направилась к двери, легко и уверенно ставя ноги в мягких сандалиях.
Солнце просеивалось сквозь листву. Совсем уже летний жар ударял в лицо, когда по нагретому асфальту проносился тупорылый автобус. Пахло бензином, зеленью и размягченной резиной автомобильных шин.
С чувством, близким к тому, какое бывает после затяжной болезни, Никритин шел об руку с Кадминой и Афзалом. Слабость еще стекала временами в ноги, чуть звенело в ушах, но зато отодвинулись куда-то вдаль и вчерашний вечер, и вчерашняя ночь. Отодвинулись, как пригрезившиеся в бреду. Было легко дышать, легко смотреть. Впереди раскачивалась спина Шаронова и плыли покатые плечи Непринцева.
Шли по улице и смеялись — без особых поводов, без особых причин. Просто потому, что светило солнце и шагали в такт ноги.
«Телячий восторг... — всплыло в памяти Никритина. — Эмбриональная память о чем-то там таком...»
Не доходя Театральной площади, Афзал высвободил руку, что-то бормотнул, повернув голову к Тате, и побежал. Догнал Шаронова. Зашептал ему на ухо. Оба оглянулись. Потом отстранили Непринцева и метнулись через дорогу.
— Куда это они? — спросила Кадмина, поравнявшись со Стасем.
— Сейчас догонят, — сказал тот и пошел рядом с Никритиным, а не с Кадминой.
«Все еще дуется на нее, — подумал Никритин. — Тоже — недотрога! И черт с тобой — иди, молчи...»
Первым вернулся Афзал, запыхавшийся, с букетом белых флоксов. Неловко сунул цветы Кадминой, нахмурился.
Подбежал Шаронов, победно вздымая бутылки шампанского.
— А мы что, нелюди, что ли? — хохотнул он. — Конечно, Лешка нас обскакал со своим этюдом... Кстати, где он? Ага, несешь... Ну, неси, неси. Развернул бы еще ты ведь за массовость искусства...
Тата покосилась на Никритина, невозмутимо шагавшего рядом.
— Рассказал бы, как загорелся младенческой идейкой шефа, — продолжал, гримасничая, Шаронов. — Потешил бы публику.
— А что за идея? — спросила, ни к кому не обращаясь, Кадмина.
— Вот молчит... — подпрыгнул и переменил шаг, как в строю, Шаронов. — Наш старик любит вспоминать юность. Были, мол, богатыри — не вы. Рассказывал, как сразу после революции пошли они, несколько художников, в правительство. Просились расписать фресками кремлевские стены. Что-то там «От Спартака до Маркса». Ха-ха, посмотрели бы, как этот молчальник всполошился! Ах бы да вот бы!..
— Не заведешь, Герка! — спокойно сказал Никритин. — Зря стараешься. Да и врешь — не шеф это рассказывал, а старик Барсов. Подлатай память.
«Шутки шутками, — подумал он, — а послушал бы шеф своего любимчика. Подлостью попахивает...»
— А что... — раздумчиво произнесла Кадмина. — В этом... был размах. Пусть наивно, но здорово.
Смех как-то угас, все замолчали.
...Особняк Кадминых стоял в одном из тихих зеленых переулков, отходящих от Педагогической улицы.
Крепкие двустворчатые ворота, под которые ныряют следы автомобильных шин. Рядом, в нише, калитка с прорезью почтового ящика. Все добротно, свежеокрашено. И дом — налево от входа — добротен и свеж после недавнего ремонта. Оконные рамы явно новые — без старомодных крестовин, гладкие, в одно стекло. На покатую крышу веранды закинуты длинные плети виноградной лозы, прямо-таки обязательной в подобных дворах. Кусты роз. Два деревца джиды и гамак между ними. В конце дорожки, огибающей веранду, — открытый бокс для автомобиля.
— Женька! — крикнула Кадмина, всходя по ступеням веранды. — Женька! Тащи стулья!..
В комнате выключили приемник, и на веранду выскочил Женька — с отросшей гривой, в черно-красной рубашке навыпуск.
Он повел глазами и протянул руку Непринцеву.
— А-а... привет, Стасик! — сказал он и обернулся к Шаронову: — И выпивки прибавилось...
«На сестру похож...» — отметил про себя Никритин. Но схожесть была странная: те же черты, едва заметно смягченные, делали его лицо безвольным и капризным.
— Тащи стулья! — повторила Кадмина, направляясь в дом, и оглянулась: — Посидим пока здесь, на холодке.
Опять загремел в комнате приемник.
— Татка! — канючил Женя, проталкиваясь со стульями в дверь. — Дай сотру твоего мещанского Бетховена. Ведь две кассеты пленки пропадает!
— Попробуй только! — грохнула стульями Кадмина.
— Ну послушай же сама! — не отставал Женя. — Ча-ча-ча!
— Вот и записывай на свои пленки, — обернулась Тата. — Сотри Армстронга: надоел!
— А что Бетховена? — спросил Никритин, чтобы перебить семейный спор, всегда неприятный при посторонних.
— «Лунная» и «Эгмонт». — Кадмина боком присела на перила, вздернула подбородок. — С точки зрения художников — тоже мещанство?
Никритин посмотрел укоризненно. Что я, ответчик за всех?
— Художники? — поднял голову Женя. Понурясь, он отстукивал такт музыки ногой. — Кустари без мотора?
Он лениво отвалился от притолоки двери и подошел ближе.
— Нет, в самом деле, — сказал он, пожимая руку Никритину. — Разве цветная фотография не нокаутировала вас? Расставь натуру — и бенц! Техника... Венька вон потрясных девочек нащелкал. Никакого классицизма, как у ваших Венер!
— А вы слышали — машины стихи сочиняют? — сказал Никритин. — Значит, и поэтов — по шапке?
— А я стихов не читаю, — перешел Женя к Афзалу. — Что это мне даст? Пусть Стасик...
— Дурак! Перестань паясничать! — прикрикнула на него Кадмина и, нагнувшись, подняла этюд, прислоненный к перилам. — Пойдемте повесим.
Никритин молча пошел за ней.
Комната после солнечного света казалась мрачноватой и прохладной. Свежо пахло вымытым полом.
Кадмина вошла за ширму и взобралась коленями на узкую деревянную кровать. Приставила этюд к стене. Потом передвинулась, примерила в ногах кровати. Обернула голову:
— Так лучше?
Никритин кивнул и отвел глаза. Уши начинали гореть — он чувствовал. Эта ширма... И эта узкая, подчеркнуто-строгая постель... Тишина, полумрак...
Кадмина спрыгнула. Тоже примолкнув, тихо положила этюд на подушку.
Оба вышли из комнаты смущенные.
Но никто не обратил на них внимания.
В гостиной Женька демонстрировал магнитофон. Шаронов перебирал коробки с пленками, морщился.
— Винегрет! — изрек он, отбросив последнюю кассету. — Ты бы еще «Светит месяц» записал.
— Хорошо! Что время теряем? — свел брови Афзал. — Плов делать будем,