Читать интересную книгу Россия и Германия. Вместе или порознь? СССР Сталина и рейх Гитлера - Сергей Кремлев

— Господин Молотов, на днях я уезжаю… И сегодняшнему посещению придаю очень большое значение. Очень…

— Мне искренне жаль, господин Дирксен, что советско-германские отношения лишаются такого хорошего их сторонника. Мы расценивали вашу работу как плодотворную и соответствующую интересам обеих стран.

— Сердечно благодарен за высокую оценку моих усилий, господин Молотов. Могу вас заверить, что такая линия полностью отвечает не только моим мыслям и чувствам, но и инструкциям моего правительства. Молотов испытующе посмотрел на Дирксена, и тот, поняв это по-своему, быстро произнес:

— Если вы сейчас подумали об интервью Геббельса, опубликованном в Англии и воспроизведенном сегодня «Известиями», то я убежден, что Геббельс не делал того заявления о Рапалльском договоре, которое ему приписывается. Понимаете, не давать интервью он не может, а пресса англосаксов считается свободной. И с текстами интервью она обращается действительно вольно. Впрочем, я понимаю ваше беспокойство, особенно если учесть обстановку в Германии в первые месяцы после взятия власти национал-социалистским правительством. Однако с тех пор рейхсканцлер не только сказал, но и сделал много такого, что создало, на мой взгляд, все предпосылки для нормального развития прежних отношений, господин Молотов. Молотов сидел молча, однако Дирксену вдруг показалось, что даже молчал он иначе, чем Литвинов. Нарком всем своим видом выказывал раздражение и нетерпение. Молотов же молчал доброжелательно и заинтересованно. Он просто слушал для того, чтобы понять, а не оборвать в удобный момент. И ободренный этим своим впечатлением, Дирксен продолжал:

— Рейхсканцлер, как вы знаете, в своем программном выступлении 23 марта говорил о необходимости хороших отношений с Россией. После этого в ряде выступлений он подтвердил и усилил эту мысль. За этим последовали уже наши практические инициативы. Дирксен говорил это не зря, и Молотов знал это. Поэтому его легкое движение головой очень походило на одобрительный кивок. Впрочем, это движение было так неуловимо, что Дирксен не был уверен в реакции Председателя Совета Народных Комиссаров и убежденно сказал:

— Предпосылки созданы, но советская общественность чем дальше, тем более отчетливо проявляет иные тенденции. Нет, подписание советских пактов с Францией и Польшей, а также ваши лондонские конвенции мы рассматриваем как успех вашей политики, не наносящий ущерба Германии. Но вся советская пресса полна таких резких выпадов против нас, с которыми не могут идти в сравнение даже самые жесткие статьи в прессе других стран. Дирксен замолк, собрался с духом, и решился. Сам того не замечая, он понемногу горячился и поэтому начал говорить более прямо:

— Я, господин Молотов, живу в Москве не первый год. И даже не третий… Ваши газеты постоянно лежат у меня на столе с утра, потому что пресса — это термометр. Она показывает, насколько здорово само тело. И я вижу, что в последнее время тело советского общества лихорадит антигерманская лихорадка. Во внешней политике Советского Союза произошел резкий поворот. Мне трудно судить, каковы его причины. Возможно, вы возлагаете особые надежды на сближение с Францией и Польшей? Молотов вновь неожиданно и на этот раз неодобряюще шевельнулся, по его лицу пробежала почти неуловимая тень, которую Дирксен все же уловил. Но возражений не послышалось, и Дирксен, набрав побольше воздуху в легкие, выдохнул:

— С другой стороны, возникает впечатление, что внутриполитическая, — Дирксен четко подчеркнул голосом и жестом это слово, — борьба против коммунизма в Германии определяет внешнеполитическую линию Советского Союза. В то время как внешнеполитическая, — Дирксен опять повысил голос, — линия рейха не следует за его внутренней политикой. Есть основания предполагать, что особые отношения СССР с компартией Германии, то есть партийные моменты, довлеют во внешней политике СССР. Я был бы крайне признателен вам, господин Председатель Совета Народных Комиссаров, если бы вы высказали свою точку зрения и объяснили причины вашей намечающейся неприязни к нам. Молотов выглядел по-прежнему спокойным, сосредоточенным и внимательным. И начал он так же спокойно:

— Советское правительство руководствуется одним основным принципом: сохранение и укрепление дружественных отношений со всеми странами. Что касается внутренней политики германского правительства, то Советский Союз твердо проводил и проводит линию невмешательства во внутренние дела других стран.

— Но господин Молотов, вряд ли для вас одинаково важны коммунисты Тельмана и коммунисты, скажем, Турции? Молотов видимо смутился, но быстро нашелся:

— Но в Турции наших граждан не арестовывают, не обыскивают и не подвергают насилиям. Дирксен понимающе кивнул:

— Да, однако эксцессы имели место и в отношении граждан Польши, Чехословакии. Все объясняется общими сдвигами. Это — прискорбные издержки. И мы не только приносим извинения. После инцидента в советском клубе в Гамбурге, господин Молотов, мы выплатили вам крупную компенсацию. В глазах Молотова мелькнуло удивление — Литвинов о таком исходе не сообщал. Поэтому Молотов просто пожал плечами и весьма примирительным тоном возразил:

— Что ж, слышать это утешительно, но полностью не успокаивает. Один меморандум Гугенберга… Тут я воспользуюсь правом автора и отвлеку твое внимание, читатель, от этого разговора… Ссылка на Гугенберга была результатом тенденциозной информации Литвинова. Максим Максимович быстро докладывал «наверх» об инцидентах в Германии и далеко не так оперативно сообщал об их улаживании (почему Молотов и не знал ничего о «гамбургских» компенсациях). Дальнейший же разговор о Гугенберге, читатель, может показаться тебе не очень понятным. Потерпи, однако, до следующей главы, где мы остановимся кое на чем и кое на ком, в том числе и на Гугенберге, подробнее. А пока возвратимся в кабинет Молотова. Ведь там Дирксен уже рвется объясниться с его хозяином:

— Господин Молотов, этому меморандуму придается чрезмерное значение. Тем более, что рейхсканцлер тут же полностью дезавуировал Гугенберга.

— А мировая пресса уделила ему огромное внимание!

— Да, антигерманская. Она и к СССР относится не лучшим образом. Это же, как вы всегда подчеркиваете, буржуазная печать. К тому же меморандум воспроизведен в ней с рядом явно злонамеренных искажений.

— Да, я читал и газетный текст, и аутентичный. Вы правы, но лучше бы вообще не иметь поводов для таких анализов.

— Согласен… Однако поводы возникают не только по нашей вине. Скажем, еще недавно советская общественность категорически осуждала Версальский договор. А теперь наш курс на его ревизию расценивается вашей печатью как военная угроза.

— Наша позиция в этом вопросе не изменилась…

— Возможно, но Радек в Гдыне сделал запись, что «море связывает Польшу и СССР»!

— Впервые слышу это от вас, но что же тут одиозного? Дирксен промолчал. Молотов удивился так искренне… Было похоже на то, что он действительно не знал о каверзе Ра-дека. И пока посол раздумывал, Молотов вел дальше:

— Зато можно ли пройти мимо такого факта, как интервью Геббельса, где он ставит на одну доску Рапалло и Версаль? Дирксен горячо перебил премьера:

— Я уверен, что это, как и в случае с Гугенбергом, газетная фальшивка! В конце мая я говорил в Берлине с рейхсканцлером, с министрами Герингом, Фриком и другими. С Геббельсом тоже. Все самым положительным образом относятся к развитию германо-советских отношений. Надеюсь, эта беседа и поможет ликвидировать все трения и недоразумения. Я очень благодарен за то, что вы нашли время для личной встречи. Молотов встал, прощаясь. Встал и Дирксен, взволнованный разговором еще больше, чем до его начала. Протягивая руку Молотову, он все-таки не выдержал:

— Вряд ли мы скоро увидимся, господин Молотов, если увидимся вообще. Так позвольте мне сказать на прощание неофициально и от чистого сердца: дружить со всеми в нашем жестоком мире нельзя. Друзей легко терять, а приобретать не только тяжелее. Взамен утраченных их можно так и не найти. ПОСЛЕ ухода Дирксена Молотов еще долго стоял, глядя на закрывшуюся дверь. Потом опять сел в кресло и задумался… Оставим его наедине с самим собой, читатель, и попробуем разобраться кое в чем сами. Вячеславу Молотову было тогда сорок три года. Родился он в вятской слободе Кукарка в семье приказчика, в 1890 году. В тот год юный Герберт фон Дирксен переступил порог берлинской гимназии императора Вильгельма. Молотов (тогда еще, впрочем, Скрябин) в двенадцать лет начал учиться в Первом Казанском реальном училище. А в девятнадцать его арестовали и выслали на два года в Вологду. Дирксен в это время путешествовал вокруг света. После ссылки молодой вятич поступил в Петербургский политех, но курс обучения закончил по другому «факультету»: партработа, аресты, партработа, легальная «Звезда», полулегальная «Правда», аресты, думская избирательная кампания большевиков, аресты. «Диплом» за этот «университетский курс» он писал «на практике» в сибирском селе Манзурка Иркутской губернии — в ссылке. После побега оттуда в мае 1916 года «молодой специалист» Молотов получил по рекомендации Ленина и «распределение» — в Русское бюро Центрального Комитета партии. Событий Октября семнадцатого года Молотов, пожалуй, толком и не рассмотрел. Он их готовил. Члену Военно-революционного комитета и впрямь было не до исторических наблюдений — по горло хватало ежедневной работы. Собственно, год за годом ее было потом выше горла: уполномоченный ЦК на Волге в Гражданскую, позже — Нижний Новгород, Донбасс, Харьков. Плюс оппозиция «справа», оппозиция «слева»… В тридцать один он — секретарь ЦК, в тридцать шесть — член Политбюро, в сорок — Председатель Совета Народных Комиссаров СССР и Совета Труда и Обороны. За двадцать лет такой кутерьмы он, конечно, кое-какого дипломатического опыта поднабрался. Но где ему тут было до Чичерина, срывавшего овации на Генуэзской конференции после блестящих речей на французском и английском языках, и писавшего литературные этюды о Моцарте. Максим Литвинов лингвистом был послабее Чичерина, но с женой англичанкой и «другом» Эррио объяснялся тоже без переводчика. Знал он и немецкий — как и всякий еврей с западной российской окраины. Знал Литвинов и Европу — не понаслышке, не по официальным визитам, а по эмиграции. Причем в «чичеринском», а потом и в «литвиновском» НКИДе Литвинов в этом отношении исключением не был. Там собралась компания партийных интеллигентов, под стать обоим наркомам. Это были революционные космополиты. Не просто «граждане мира», а граждане нового мира, для которого они и работали. СССР первых лет был для них не столько центром, сколько лишь частью этого грядущего мира. А если даже и центром, то лишь как главная база, как ударная сила. Европа, однако, после революционного всплеска хотя и бурлила, но не закипала. «Дипломатам революции» пришлось заняться рутинной работой внешнеполитического обеспечения государственного строительства. Справлялись они вначале с этим делом неплохо и заработали на этом авторитет как за кордоном, так и дома. Да, собственно, и задачи тогда были какие? Прорвать политическую изоляцию, добиться дипломатического признания СССР… С «примесями спирта» и с изменением процентных ставок кредитов в первые годы существования Наркомата иностранных дел особенно разбираться не приходилось. Кочуя из одной европейской (а то и азиатской) столицы в другую, они счастливо избегали участия во внутренней партийной борьбе. Формальных оппозиционеров и троцкистов среди них было не так уж и много. Крупное исключение являл собой Христиан Раковский, но это был дипломатический кадр «первого призыва». Короче, НКИДу доверяли, не очень вмешиваясь в его работу, потому что дипломатия — дело лишь чуть менее тонкое, чем разведка. Недаром они и идут всегда рука об руку… Отношения с разными странами были разными, но в основе своей однотипными. Фашистская Италия Муссолини тут из общего ряда не выпадала, в том числе и по характеру отношения государства к «еврейскому» вопросу. Новая ситуация возникла лишь тогда, когда Германия резко и быстро отбросила Веймарский парламентаризм и вручила свою судьбу ярко выраженной авторитарной личности — Гитлеру. И он с самого начала своей политической карьеры не только не скрывал, но подчеркивал как свой принципиальный авторитаризм, так и антиеврейство. Не хочу оправдываться — факт есть факт, и не буду также утомлять тебя, читатель, перечислением фамилий евреев в руководстве НКИДа СССР и нашей внешней разведки к 1930-м годам. Просто скажу, что этот список был удручающе велик и высокопоставлен. Но хочу, кстати, и опровергнуть недалеких горластых антисемитов, страстно обличающих «еврейское засилье» в «большевистском Совдепе». Высокому проценту евреев во «внешних» — дипломатических и разведывательных — органах Советского Союза есть вполне рациональное и объективное объяснение. Евреи издавна жили в России в приграничных районах, и среди евреев-большевиков было, естественно, больше таких, которые знали и европейские порядки, и европейские языки. Проще было им обеспечивать себе и разведывательную «крышу», в том числе за счет родственных связей (вспомним рассказ Дмитрия Быстролетова)… И не было бы, может быть, в таком большом «удельном весе» одной национальности большой беды, если бы, во-первых, не… Гитлер, ставший во главе Германии. Для народов СССР, для Сталина и Молотова, как их руководителей, нацистская Германия Гитлера могла бы по-прежнему оставаться партнером. Прежде всего, экономическим. Но для руководящих и пишущих «революционно-космополитических» евреев в СССР это было невозможно никак. Крупное исключение тут являл собой Лазарь Каганович. И это лишь подтверждало общий принцип. Во-вторых… Опять-таки: не в симпатиях и антипатиях дело, а дело в факте. И фактом было то, что среди троцкистов, которым также нельзя было допустить прочного советско-германского союза при вожде СССР Сталине, евреи были тоже в проценте повышенном… Вот, пожалуй, почему Разведупр Генштаба РККА уже в начале 1930-х «прозорливо» определил главным потенциальным противником Германию, а НКИД СССР с ним в оценке не расходился. Имела, очевидно, свое значение и мощная еврейская прослойка в Коминтерне. Однако на самом-то деле «прозорливость» объяснялась тем, что еще до прихода Гитлера к власти очень влиятельные круги в СССР настойчиво и последовательно делали из Германии потенциального противника. На это работали статьи журналистов, стихи поэтов, донесения разведчиков и дипломатов, речи крупной партийно-государственной элиты. То, что Троцкий, а помимо него и еще кое-кто в Москве, были не прочь завести тайное знакомство с нацистской Германией, ничего из только что сказанного не опровергало. В этих кругах считали, во-первых, что свет клином на Гитлере не сошелся. В Германии ситуация находилась еще в о-очень большом движении. Пользовались большим влиянием старые генералы рейхсвера, а многие из них были неплохо знакомы с рядом генералов Красной Армии, группировавшихся вокруг Тухачевского. Во-вторых, договориться можно было на определенных условиях и с Гитлером. Ведь его связи с еврейскими банковскими кругами были фактом. Главное же — нельзя было допустить нормальных отношений Германии и СССР до тех пор, пока это был СССР Сталина. И вот этого нового момента Молотов тогда не видел, да и вряд ли мог тогда увидеть. В то время очень уж много сил и внимания отвлекала внутренняя ситуация. Она заполняла рабочие дни и ночи Молотова, как и дни и ночи Сталина. А если Молотов что-то и видел, то не давал таким мыслям хода, потому что противодействие могло бы не только осложнить основные усилия, но и вовсе смести… даже Молотова… Ярлык открытого доброжелателя нацистской Германии и недоброжелателя идей «мировой революции» — это в Москве первой половины 1930-х годов было делом серьезным. Но что касается тонких намеков Радека, то догадка Дирксена была верной: Молотов и впрямь простодушно не придал значения иезуитской гдыньской записи. Он в таких играх был просто не искушен. Зато были искушены другие. Та же пресса, например… Ведь и она вплоть до конца 1930-х годов была в своей элитной части, фактически, троцкистской. Преобладание в ней тех же евреев только дополняло общий характер московских газетчиков, рвущихся душой на Варшаву, как призывал когда-то Тухачевский, и на Бомбей через Лондон, как это делал Лев Давидович. Интернационалист Михаил Кольцов-Фридлянд здесь оказывался всего лишь одним из наиболее ярких проявлений. Любой ценой не дать развиться связям с Германией Гитлера было для них еще более важно и естественно, чем для Литвинова. Тому волей-неволей приходилось как-то учитывать и государственный интерес: химическая колонна не будет работать хуже, если концерн, ее поставивший, поддерживает Гитлера, а не Ротшильда. А вот берлинская журналистка «Известий» Кайт, или представители «Правды» в имперской столице рейха Коган, Гартман и Черняк? Что сдерживало их, кроме редакторов, которые отличались от них лишь тем, что сидели в Москве, а не в Берлине? Формально советские дипломатия и пресса постепенно и незаметно приобретали все более антигосударственное значение. А ЧТО ЖЕ Сталин? А у Сталина все так же была на руках страна. Своя… Единственно для него важная и возможная. Вот жизнь Сталина и страны в 1933 году: Первый Всесоюзный съезд колхозников, ввод в эксплуатацию Беломорканала, Челябинского тракторного, Уралмаша, первой домны Азовстали, Московского и Ленинградского мясокомбинатов, Бобриковского химкомбината. Первый ток дали Свирь ГЭС, Рион ГЭС, Дубровская ГРЭС… Заканчивалась первая пятилетка и надо было готовить вторую. Сталин и раньше не очень-то увлекался идеями «мирового пожара». В революцию он пришел не как интеллигент-интеллектуал, а как гений-самородок из числа униженных и оскорбленных. То есть, как гений, не просто сочувствующий народу, но угнетенный духовно и физически вместе с ним. Став вождем этого народа на своей собственной Родине, он все более увлекался устройством практической жизни на ней же. Троцкий и вся его ближайшая когорта были идеологами, писавшими «концепции» крупными мазками. Разбираться в причине незадач с разработкой какого-то авиамотора? Простите, госпо…, ах, товарищи, но это же дело спецов. Тем более, что среди части технических специалистов Троцкий был более популярен, чем Сталин. Многие инженеры старой выучки остались — кто немного, а кто и значительно — «барами» и невольно тянулись к «барину» Троцкому. К тому же, по причине технической неграмотности, именно Троцким и Зиновьевым было бы легко управлять, если бы Троцкий стал во главе страны. Сталин же не стеснялся штудировать учебники слесаря и монтера. Сам-то он никогда не слесарил, а страна из «ситцевой» становилась «стальной». И не в последнюю очередь — благодаря ему. Училась страна, учился Сталин. И потом оказывалось, что во многих технических проблемах Сталин разбирался так, что артиллеристы удивлялись его артиллерийским знаниям, авиастроители — авиационным, танкисты — танковым. Идеи революции где-то там, в других местах планеты, блекли в его душе. До них ли было, когда намечались пути великих внутренних революций: промышленной, сельскохозяйственной, научно-технической, культурной!? Накануне нового, 1934 года Сталин беседовал с корреспондентом «Нью-Йорк таймс» Дюранти. На вопрос: