событий, мы увидим, что единственной причиной, по которой он отвернулся от непосредственного опыта, был тот факт, что вещи и события в нашем мышлении символически представляются существительными, глаголами и прилагательными, а слова действительно обособлены друг от друга, тогда как символизируемые ими вещи и события таковыми, конечно же, не являются. Считая слова мерой сущего вместо того, чтобы считать сущее мерой слов, Юм фактически вместил континуум реального опыта в языковую схему, что привело к поистине парадоксальным результатам, с которыми мы все очень близко знакомы. Большинство людей не являются философами, не интересуются последовательностью мышления и действия. При определенных условиях они считают само собой разумеющимся, что события не происходят обособленно друг от друга, что все происходит параллельно или последовательно в организованном и организующем поле космического целого. Но в других случаях, когда противоположная точка зрения больше соответствует их страстям или интересам, они подсознательно принимают точку зрения Юма и воспринимают события так, словно те обособлены друг от друга и от всего остального мира, подобно словам, которые их символизируют. Как правило, это происходит тогда, когда задействуются понятия «Я» и «мое». Овеществляя обособленные имена, мы и вещи воспринимаем как обособленные объекты – не подчиненные закону, не входящие в систему взаимоотношений, которая на самом деле удерживает их в физической, социальной и духовной окружающей среде. Мы считаем абсурдной идею о том, что в природе не существует причинности, что нет никакой органической связи между вещами и событиями в жизнях других людей; в то же время признается аксиомой утверждение, будто наше собственное священное «Я» обособлено от вселенной, стоит над нравственной дхармой и даже во многих отношениях выше естественного закона причинности. В буддизме и в католицизме монахов и монахинь побуждают избегать личных местоимений и говорить о себе иносказательно, явным образом указывая на свою подлинную связь с космической реальностью и собратьями по вере. Это мудрая предосторожность. Наши реакции на знакомые слова суть условные рефлексы. Сменив стимул, мы можем кое-что сделать для изменения рефлекса. Никаких колокольчиков Павлова, никакого слюноотделения; никакого разглагольствования о словах вроде «Я» или «мое», никакого сугубо автоматического и бездумного самомнения! Когда монах говорит о себе, но употребляет слова «сей грешник» или «сей бесполезный служка», он перестает воспринимать как должное обособленность своего «Я», зато осознает подлинную, органическую связь с Богом и своими ближними.
На практике слова используются не для того, чтобы судить о фактах, а для других целей. Очень часто они применяются риторически, чтобы разжигать страсти и направлять волю в желаемое русло деятельности. Порой слова используются поэтически: помимо описания реальных или воображаемых вещей и событий, помимо того, что они взывают к воле и страстям, слова также заставляют читателя осознать их красоту. В искусстве или природе красота – это отношения между объектами, которые не являются изначально красивыми сами по себе. Например, нет ничего красивого в таких словах, как «память» или «слог». Но во фразах наподобие «покуда память хранит хоть один слог» связь между звучанием составляющих эту фразу слов, между нашими представлениями о вещах, которые они символизируют, и между ассоциациями, которые вызывают каждое слово по отдельности и фраза целиком в результате непосредственного восприятия, предстает воплощением красоты.
Нет нужды много говорить о риторическом использовании слов. Есть риторика во благо и риторика во вред – риторика, довольно близкая к фактам и бередящая душу, и риторика, которая является неосознаваемой или преднамеренной ложью. Умение распознать, к какому именно типу относится конкретная риторика, составляет важнейшую часть интеллектуальной нравственности; а последняя есть необходимое предварительное условие духовной жизни, а также способ обуздать волю и овладеть сердцем и языком.
Теперь перейдем к рассмотрению более сложной проблемы. Как поэтическое употребление слов должно соотноситься с жизнью духа? (Конечно, то, что верно для употребления слов поэтами, будет верным и для использования красок художником, звуков – композитором, глины или камня – скульптором; короче говоря, верным для всех видов искусства.)
«В прекрасном – правда, в правде – красота»[446]. К сожалению, Китс не потрудился уточнить, в каком именно смысле он использовал слово «правда». Кое-кто из критиков предполагает, что здесь слово употреблено в третьем из перечисленных в начале этой главы значений, и потому отбрасывает этот изречение как бессмыслицу вроде Zn + Н2SO4 = ZnS04 + Н2 (вот истина в третьем значении слова, и эта истина явно не тождественна красоте). Но очевидно, что Китс подразумевал иную истину. Он использовал это слово прежде всего в его первом значении, как синоним слова «факт», а отчасти в том значении, в каком оно было использовано святым Иоанном, когда тот рассуждал о «поклонении Отцу в духе и истине». Значит, фраза Китса имеет двойной смысл: «Красота – это Первичный Факт, а Первичный Факт – это Красота, принцип всякой конкретной красоты»; и «Красота – непосредственный опыт, который тождественен Красоте-как-Принципу, Красоте-как-Первичному Факту». Первое из этих значений полностью соответствует доктринам Вечной Философии. Среди триад, в которых проявляется невыразимое Единство, присутствует триада Добра, Истины и Красоты. Мы видим красоту в гармоничных интервалах между частями целого, а потому божественную Основу возможно парадоксально определить как Чистый Интервал, независимый от того, что отделено, и пребывающий в гармоничном единстве с совокупностью.
Нет никакого сомнения, что приверженцы Вечной Философии не согласились бы со вторым значением слов Китса. Ощущение красоты в искусстве и в природе в качественном смысле может быть родственным непосредственному восприятию, объединяющему человека с божественной Основой или Божеством; однако оно не тождественно этому опыту, и воспринятый конкретный факт красоты, будучи в известном отношении частью божественной природы, стоит на несколько порядков ниже Божества. Поэт, любитель природы и эстет получают возможность воспринимать Реальность приблизительно так, как воспринимает ее бескорыстный созерцатель; но, поскольку не удосужились стать совершенно бескорыстными, они неспособны познать божественную Красоту во всей ее полноте – такой, какова она есть. Поэт рождается с даром выстраивать слова так, что другие люди улавливают частицу милости небес и вдохновения свыше между строчками стихотворений – так сказать, в пустых промежутках. Это великий и драгоценный дар, но если поэт удовлетворяется этим даром самим по себе, если упорствует в поклонении красоте в искусстве и природе, не прилагая усилий к развитию посредством самоотвержения способности воспринимать Красоту такой, какова она есть в божественной Основе, то он является всего лишь идолопоклонником. Да, это идолопоклонничество высшего уровня, но оно все равно остается идолопоклонничеством.
Постижение красоты чисто, самопроявлено, в равной степени радует и осознается, свободно от примеси иных ощущений; оно сродни мистическому опыту, а само его наличие сродни сверхъестественному чуду…