Читать интересную книгу Время таяния снегов - Юрий Рытхэу

– Хороший был у тебя учитель. Вот сейчас посидели у него, как будто съездили на Чукотку.

Поздно вечером Ринтын сел писать письмо в родной Улак, дяде Кмолю. Он описал все долгое путешествие от Въэна до Москвы, стараясь не пропустить никаких подробностей. Он знал, что письмо будут читать многие, и хотел, чтобы каждый читатель мог найти интересные для себя сведения.

“…наконец-то я добрался до той высшей школы,– писал Ринтын,– куда вы меня всем колхозом снаряжали. Плыли мы на пароходе, потом ехали по железной дороге. Кукы может быть спокоен: дорога действительно железная, и никакого обмана нет. Поезд – это множество вагонов-домиков на колесах. Тащит их паровоз, очень сильная машина. Много леса. Деревьев тут столько, как травы в тундре. Может быть, даже и больше. В Москве мы, как наказывали земляки, первым делом пошли на Красную площадь. Там очень красиво. В Ленинград приехали поздно вечером, ночевали на берегу реки, обложенной каменными берегами. Тепло было. Хорошо. Мне здесь нравится, хотя тоскливо оттого, что еще пять лет я не смогу приехать на Чукотку. Если увидите маму, пусть она мне напишет…”

3

Ринтын долго не мог уснуть. Завтра первый день его студенческой жизни. Он уже привыкал к новому дому, который станет ему родным на долгие пять лет, познакомился со своими однокурсниками.

По сравнению с некоторыми народностями Севера чукчей можно было бы по численности отнести к великим нациям. Ломи Торотин, стройный и очень спокойный паренек, представлял в университете нганасан – народность, насчитывающую всего лишь несколько сот человек на полуострове Таймыр. Ринтын и раньше слышал об эвенках, ненцах, нанайцах, саамах, нивхах, юкагирах… Кучерявый, веселый фронтовик Михаил Маликов по национальности оказался селькупом. Этот маленький народ жил на Енисее, по соседству с кетами, и родословную свою тянул из далеких глубин веков, с Междуречья, из колыбели человеческой истории.

Кайон и Ринтын раздобыли у соседей утюг и весь вечер разглаживали и чистили костюмы. Кайон записался на историческое отделение северного факультета, а Ринтын на филологическое. В первый день у Ринтына должны были быть лекции – история освоения Советской Арктики, вводная лекция по советской литературе, введение в общее языкознание.

– Предметы-то какие! – уважительно сказал Кайон, ознакомившись со своим расписанием, которое включало курсы археографии, источниковедения, археологии.

Одно звучание этих слов доставляло Кайону большое удовольствие. Он сказал Ринтыну:

– Теперь я понимаю, почему ты так рвался именно в Ленинградский университет. Действительно храм науки.

Ринтын проснулся на рассвете и больше не мог уснуть. Товарищи по комнате еще спали. Ринтын прислушался. Звенели первые трамваи, далеко-далеко трубил пароход. Ринтын осторожно спустил ноги на пол и босиком подошел к тумбочке Иржи, на которой лежали часы со светящимися стрелками. Было начало седьмого. Поворочавшись еще немного в постели, Ринтын встал, оделся и пошел умываться. Вернувшись, он застал Кайона сидящим на кровати.

– Еще рано,– сказал он другу.– Можешь спать.

– А ты чего? – шепотом спросил Кайон.

– А я больше не могу спать.

– И я.

Ринтын подсел к Кайону. Тот задумчиво сказал:

– Вот мы и добрались до самой высшей школы. Иногда не верится. Кажется, проснешься – и ничего такого нет.

Ринтыну вспомнился первый школьный день в родном Улаке. Как он умывался, пробив ковшиком замерзшую в ведре воду, как собирал сумку, сшитую бабушкой Гивынэ из нерпичьей кожи, украшенной вышивкой из разноцветного бисера и белого оленьего волоса. Холодное осеннее солнце ослепительно било в глаза, отражалось в замерзших лужах, блестело на опушенных инеем моржовых покрышках яранг. Вспоминал первых учителей – Ивана Ивановича Татро, Василия Львовича, Зою Герасимовну… Анатолия Федоровича и его жену радистку Лену, работников полярной станции. Анатолий Федорович даже породнился с ним, отдав ему свое имя, и Ринтын теперь не просто Ринтын, а Анатолий Федорович Ринтын, как об этом написано в новеньком студенческом билете.

Ринтын и Кайон то и дело вставали и подходили смотреть время на часах Иржи. Проснулся Черуль. Он потер кулаками глаза и спросил:

– Вы что, и спать не ложились?

Ребята напились чаю и собрались в университет. Ринтын и Кайон хотели поехать на трамвае, но Черуль их остановил:

– Вы что, миллионеры? Есть кратчайший путь по Тучковой набережной. Пошли со мной.

Так как ни Иржи, ни венгры тоже не были миллионерами, то с Черулем пошли все.

Тучкова набережная отличалась от набережных Большой Невы. Длинные деревянные сооружения, похожие на склады в Гуврэльском морском порту, огромные штабеля дров тянулись вдоль реки от конца Малого проспекта до Пушкинского дома.

Широкая двухмаршевая лестница филфака гудела, как пристань во Владивостокском порту. Все молодые люди – юноши и девушки – казались красивыми, симпатичными. Много было демобилизованных. Они выделялись сдержанностью, одинаковой одеждой, орденами и медалями. Бывшие солдаты и офицеры снисходительно посматривали на вчерашних школьников и школьниц.

Ринтын добрался до своей аудитории. Она оказалась почти обычной классной комнатой, только больших размеров. Стояли столы, стулья, на стене висела черная доска и карта Арктического сектора СССР.

Ринтын сел на свободное место. Из окна открывался вид на Неву, на Адмиралтейство и памятник Петру Первому.

Рядом уселся парень с очень белым лицом, но раскосыми глазами. Он протянул руку Ринтыну и представился:

– Алачев, хант по национальности. Самый старый студент университета.

Ринтын пожал ему руку, назвал себя и хотел было расспросить, почему его новый знакомый считает себя самым старым студентом университета, но тут прозвенел обыкновенный звонок, и в аудиторию хлынул народ.

Через несколько минут в дверях показался беловолосый старик, поддерживаемый под руку деканом.

– Курс по истории освоения Советской Арктики будет читать профессор Визе! – объявил декан и бережно усадил старика на стул.

Профессор Визе оглядел ряды студентов, вынул из кармана футляр с очками и положил на стол.

Так вот он, легендарный человек, сподвижник Седова, участник почти всех знаменитых полярных экспедиций конца и начала века, человек, предсказавший в своем кабинете остров в Ледовитом океане, впоследствии названный его именем. Ринтын с волнением вглядывался в лицо, изборожденное морщинами, как многолетний лед трещинами. На полярной станции в Улаке о Визе говорили с благоговением, и Ринтын хорошо знал, что для географов и полярников имя Визе так же священно, как имена Пржевальского, Потанина…

– Дорогие друзья,– послышался глухой, едва слышный голос лектора.– Мне особенно приятно читать курс вам,– продолжал профессор,– чья жизнь проходит в самых суровых краях нашей планеты. И я должен со всей ответственностью полярного исследователя заявить, что, не будь опыта и помощи ваших народов, ваших отцов и дедов, многие полярные экспедиции не смогли бы быть успешными. Все те сведения, которые я собираюсь преподнести вам в своем курсе, названном “История исследования Советской Арктики”, добыты с помощью ваших отцов и дедов… Позвольте выразить вам глубочайшее чувство благодарности и восхищения…

После краткого вступления, взволновавшего студентов, профессор Визе начал неторопливо рассказывать о легендарной ледяной стране Туле – Арктике, о первых сведениях о ней, полученных древним путешественником Пифеем.

Профессор говорил о далеких, пустынных, покрытых льдами берегах с такой любовью, словно они были его родиной. А Ринтыну виделся с высоты мыса Берингов пролив, конец одного материка планеты Земля – Азии и начало другой половины земного шара – Америки. И здесь, в аудитории Ленинградского университета, он с удивительной отчетливостью еще раз осознал истину, что родился и жил он в замечательнейшем месте Земли, там, куда стремились великие путешественники Европы и Азии, Если убрать с глобуса или карты мира Берингов пролив, мыс Дежнева, мыс принца Уэльского, лицо планеты изменит свои очертания, станет другим. Пусть Чукотка не носит наряд из роскошных лесов и берега ее омывают студеные волны, без нее немыслим лик Земли – родины всех людей…

Следующей была лекция по общему языкознанию. Читал ее профессор восточного факультета, специалист японского языка Иоахим Золотович. Это был маленький кругленький человек в очках толстого стекла. За целый год Ринтыну так и не удалось рассмотреть, какого цвета его глаза. Золотович взял мел, подошел к доске и написал: “Глокая куздря штеко будланула курдёнка”..

По рядам прошел легкий шумок. Профессор положил мел в желобок на доске и вытер руки белоснежным носовым платком. Он молча показал пальцем на Алачева и спросил: