Читать интересную книгу Макс - Алексей Макушинский

Он был вполне здесь, исчезая.

— Вот, — говорил Сергей Сергеевич, — вот. Так и играйте.

Но ни к тому весеннему, ни к тому зимнему, еще недавнему, уже отступившему разговору они, Макс и Сергей Сергеевич, больше не возвращались. Лишь однажды, выходя вместе с ним из театра и быстро-быстро, по своему обыкновению, посмотрев на него:

— Ну и… что же? — спросил его этот последний. — Вам по-прежнему кажется, что вы… убегаете?

— Я уже сам не знаю, — ответил Макс. — Я сам не знаю, — так он ответил.

41

Зимою, как сказано, мы очень часто виделись с Максом: чаще, быть может, чем когда-либо раньше, когда-либо позже. Но едва лишь зима закончилась (в один, как сказано, день…) — мы перестали с ним видеться. Я позвонил ему, я помню, в начале весны; я уже знал (от Фридриха…) о принятом им решении; я спросил его, как он живет и нет ли в его жизни чего-нибудь нового; да, сказал он, кое-что есть; я уже знаю, сказал я; тогда (сквозь смех в трубке…) — тогда зачем спрашивать? — так он ответил. И кажется, еще один раз я говорил с ним по телефону; и он, Макс, — каким-то вдруг ускользающим голосом — сообщил мне, что он очень занят, что он должен сейчас уходить, и вернется домой очень поздно, но что, при всех обстоятельствах, он сам позвонит мне — в ближайшее время…

— Хорошо, — сказал я. — Впрочем, мы увидимся с тобою в театре…

— В театре?

— Конечно.

— Ах да, в самом деле…

— Вот именно.

Так и случилось; но в первый раз я увидел его лишь мельком; он не заметил меня. Я обещал зайти в театр — за Фридрихом; и уже сворачивая из переулка на площадь (ясный день; яркое солнце; редкие, легкие, белые, весенние облака…) — вдруг, у входа в театр, увидел его: Макса. Он взбежал по ступенькам, открыл дверь — и скрылся за нею. Я ускорил шаги; вошел внутрь; прошел фойе; вошел в зал — и снова увидел его; возле сцены, исчезающим за кулисами. Я пошел вслед за ним, по проходу: но там, в том темном, всегда темном, как сказано, помещении за сценой его уже не было; и тут Перов, я помню, окликнул меня, и тут же появился, я помню, Фридрих: и мы, в тот день, так и не встретились с Максом.

Мы встретились с ним лишь в самом конце весны; я — нет, я еще не дописывал пьесу — еще несколько раз предстояло мне ее переписывать — как бы то ни было, я уже дошел, вчерне и предварительным образом, до конца, до — финала, и медлил, и колебался, и не знал, что мне делать с ним.

Он должен был выйти — конечно же, герой моей пьесы: это мне было ясно, к этому все сводилось и этим кончалось все.

Вы хотите выйти отсюда? — Так выходите…

И совершенно ясно, опять-таки, — так же ясно, как я видел, закрывая глаза, театр (зал и сцену, кресла и окна…) — видел я, как он шел, по проходу, очень медленно, шаг за шагом, один, и дверь, как будто сама собой, открывалась, и еще мгновенье помедлив, исчезал он, за дверью, и публика, следившая за его движением, вновь оборачивалась, и смотрела на сцену, где все остальные, как будто сбросив с себя свои роли, уже раскланивались — и спектакль заканчивался.

С волшебной ясностью видел я все это; но этой последней, самой последней сцене должно было предшествовать нечто, упорно мне не дававшееся: некое (так думал я, может быть…) — еще некое смещение акцентов, изменение перспективы: или, может быть (так говорил я — так сказал я однажды Сергею Сергеевичу: в его, Сергея Сергеевича, пятиугольной, разумеется, комнате, где мы остались однажды вдвоем, перед началом спектакля: того самого: тайный прообраз…) — или, может быть, появление какой-то иной, совсем иной точки зрения, опять-таки, которая, в заданных нами условиях…

— Вами, — он рассмеялся, я помню. — Вами — условиях…

— Хорошо, мною… которая, в заданных мною условиях, появиться, наверное, и не может. Она взрывает их, эти условия.

— А между тем, — сказал он, смеясь, — это лишь условия ее появленья, не так ли?

— Конечно.

А между тем, прозвенел, я помню, и первый, и второй, и третий звонок: нет, нет, ответил Сергей Сергеевич, ему вовсе не обязательно быть там, в зале… все это уже много раз сыграно… обойдутся и без него…

— Впрочем, сегодня, — сказал он, — сегодня Макс, ваш приятель, должен выйти на сцену… в массовке.

— Нет, правда?

— Правда. Хотите взглянуть? Я тоже. Пойдемте.

И мы спустились по лестнице — спектакль уже начался — и встали за второй кулисой, я помню, — и за второй же кулисой, но с другой стороны, увидел я Макса: в отлично знакомом мне, на других актерах уже много раз виденном мною, на нем, Максе, совершенно для меня неожиданном, морском и старинном костюме (камзоле…); и в одной из сцен первого акта — там, где море, думаю я теперь (оно же, как сказано, присутствует в ней постоянно, в этой пьесе, так и не названной…) — вдруг словно вырывается на первый план, захлестывает сцену, актеров (события, диалоги…), — он, Макс, вместе с другими, в таких же камзолах (костюмах…) участниками, если угодно, массовки, выбежал, в самом деле, на сцену — и вдруг заметив меня, тут же, я помню, остановился: в растерянности, отнюдь не противоречившей, впрочем, смыслу всей сцены (всей пьесы…), — и лишь после минутного колебания присоединился ко всем остальным, изображавшим одновременно и матросов и море, и волны и ветер, крушение кораблей, надежд и стремлений, бурю и шторм, беду и отчаяние — тоже, впрочем, увиденное как будто откуда-то, издалека, с отстраненностью, присущей всему спектаклю (всей пьесе…).

Он кивнул мне, я помню, вполне весело, заходя за кулисы.

— Дождись меня после спектакля, — сказал он.

Сергей Сергеевич положил руку ему на плечо.

— Ну как, все в порядке?

— Это я должен спросить у вас.

— Все в порядке.

И второе действие я посмотрел, я помню, из зала; и в самом конце его (действия…), в одном из тех, всякий раз по-новому меня волновавших (волнующих…), волшебных и наизусть знакомых мне мест, когда Перов (просто Перов…) вдруг словно сбрасывает с себя — как плащ — обличие своей роли, и в пьесу (в спектакль…) вплывает вдруг (неизвестно откуда…) иной, приглушенный и призрачный, уже почти замирающий голос, и все другие актеры (Фридрих рядом с Марией Львовной, держа ее за руку…) стоят почти неподвижно, и почти неподвижно, на заднем плане, лежит спокойно-безмерное, ясное и тихое море, и корабли и матросы вновь готовы к отплытию (куда-то, уже не совсем понятно, совсем неважно куда…), — он, Макс, вновь появился на сцене: я с трудом мог отличить его от других, в таком же гриме и в таких же костюмах, участников, снова скажем, массовки; двигался он уверенно, точно и просто проделывая свои, заранее, конечно же, отработанные движения; и все это было — где-то там, совсем далеко, в отдалении, никакими, к примеру, шагами, никакими метрами не измеримом.

И я вспоминаю теперь, как я ждал его после спектакля, в пустом и темном зале, один, впервые — или так кажется мне теперь — думая, решившись подумать о том, что… вот, если Сергей Сергеевич и в самом деле будет ставить мою пьесу (еще не дописанную…) в театре, на сцене и наяву, и если, с другой стороны, Макс… Макс… отбрасывая эти праздные мысли, невозможные помыслы, почти пугающие, слишком влекущие… и когда он вышел, наконец, из-за сцены, когда мы вышли, вдвоем, из театра, была, я помню, уже почти летняя, теплая и ясная ночь, и только мгновенный, порывами налетавший, откуда-то, ветер еще напоминал, может быть, о весне.

— Ты очень волновался?

— Да, очень.

— Это было совсем незаметно.

— Вот как? Тем лучше…

Куда мы шли, собственно? Мы шли как будто ко мне; мы не свернули, однако, в проход (между трех домов, с одной стороны, и трех, таких же, с другой…); мы пошли дальше, по улице, вниз; свернули налево, направо; прошли мимо арки, стены и башенки — и вышли, наконец, на бульвар: поднимавшийся в гору и тоже, как тот, второй, чуть-чуть загибавшийся. Там же (так думаю я теперь…) — там, в том, огромном, таинственном, невероятном, самом странном на свете и, увы, лишенном названий городе, там было — и есть, по всей вероятности — несколько, друг на друга совсем непохожих, хотя и переходящих друг в друга бульваров; Макс, шагая рядом со мною, то и дело посматривал на меня, улыбался, вновь отворачивался, следил, очевидным образом, за своей походкой, движеньями рук.

Уже были первые тонкие листья на деревьях (липах и вязах…): чуть-чуть дрожавшие на еще весеннем ветру, странно, в отсвете фонарей, менявшие свою окраску, свои очертания…

— Теперь рассказывай…

— О чем?

— О пьесе, конечно.

— Нет, нет, — сказал я, — когда-нибудь ты сам ее прочитаешь.

— Вообще, — он опять улыбнулся, — я кое-что уже слышал о ней… и от Сергея Сергеевича, и от Фридриха, и от… Лизы…

Я же, я помню, весьма часто ходил по этому — третьему, если угодно, бульвару; впервые, кажется, я шел по нему вместе с Максом. Оттуда, сверху (если пройти его до конца…), виден был — нет, не весь, разумеется (да и откуда, хотел бы я знать, можно увидеть его весь, целиком, этот город: огромный, невероятный, таинственный?..) — огромная, опять-таки и тем не менее, часть его видна была сверху, оттуда: и крыши, и улицы, и купола, и тот, первый бульвар (с его бесконечно прямой, в бесконечную даль уходящей аллеей…), и даже тот, второй (загибавшийся…), и даже (в какой-нибудь ясный и солнечный день…): далекие, совсем далекие фрагменты неописуемого: его, Максово, например, решительно неописуемое жилище, возвышавшееся надо всем остальным…