Читать интересную книгу Макс - Алексей Макушинский

— Я должен был сыграть ее… хотя бы однажды… вот здесь, на сцене и наяву… Точно так же, впрочем, как я должен был, хотя бы однажды, сыграть ту роль, которую я играю сейчас…

Режиссер (к автору…): Позвольте, это тоже есть в тексте?

Автор: Конечно. И это, признаюсь вам, одна из моих самых любимых реплик…

Режиссер (к актеру…): И значит, сейчас вы играете…

Автор (отвечает за него…): Роль актера, выходящего из своей роли… актера, выходящего из своей роли…

Актриса (подходя к ним…): Нет, позвольте, что-то я здесь запуталась… в падежах.

Автор (берет ее под руку и как будто прогуливаясь с нею по сцене…): Ну как же; это очень просто; я объясню вам. Мы выходим из одной роли — мы попадаем в другую; выходим из другой — попадаем в третью; выходим из третьей — и так далее, и так далее, и так далее… Мы пытаемся не играть — это тоже игра. Мы пытаемся не играть в то, что мы не играем, — но и это тоже игра. Мы всегда играем, во что бы мы ни играли. Мы всегда здесь, внутри, где бы мы ни были. А там… (указывает на дверь…).

Актриса (отстраняясь, с видом, отсутствующим и вдохновенным…): Никакого там вообще, может быть, нет. (Вновь принимаясь ходить, по сцене, под руку с автором…): Это очень странная реплика, совсем непонятная. Но вы ведь так написали, не правда ли?

Автор: Да, правда. И я поручил ее вам… просто так. Кто-то должен был произнести ее…

Актер (вновь выходя на авансцену…): Ах, да… вот… вы правы… Никакого там вообще, может быть, нет… вообще, может быть, нет… И вот я снова, снова и снова стою здесь, всегда здесь, перед залом… И что бы я ни говорил, что бы я ни сказал, это всегда будет лишь некая роль, лишь некая речь, обращенная к публике. А я хочу выйти отсюда… выйти отсюда… я действительно хочу выйти отсюда… Я играю сейчас… разумеется. Я произношу лишь некий текст… вами (с внезапным вызовом, к автору…), вами, вами написанный… мне все равно… все безразлично… Я хочу лишь выйти отсюда… я никогда, наверное, не выйду отсюда… Я всегда буду здесь, на сцене, в одной из этих ролей… А там… вы правы… никакого там вообще, может быть, нет…

И все? — Все. Да, вот до этого места дочитал я, я помню, в тот вечер (в ту — уже ночь…), и дальше читать отказался (дальше читать было нечего…), и поднял глаза от рукописи… волнуясь и радуясь.

— Ну как? — спросил Фридрих.

— Смешно и непонятно, — сказала Лиза.

— Вполне понятно, — сказал Сергей Сергеевич. — Понятно исходное положение, понятно теперь и дальнейшее. Но должно быть еще понятнее… и еще чуть-чуть, пожалуй, смешнее.

Он попросил у Фридриха сигарету, он посмотрел на меня.

— Переделайте кое-что… скажите прямо о том, на что вы лишь намекаете… разработайте комические эффекты… сделайте некоторые уступки зрителю… в конце концов не знающему ваших… скрытых предпосылок. И немного растяните все это… добавьте что-нибудь… какие-нибудь побочные… понятные всем мотивы. Тогда можно будет подумать о постановке.

— Но неужели, — сказал я, — неужели вы всерьез полагаете, что такая пьеса может быть поставлена, сыграна?

— Почему нет? — ответил он в свою очередь. — В конце концов возможность… или невозможность чего-либо проверяется только на опыте. Я хотел бы… попробовать. Почему нет, в самом деле? И я уже давно ищу чего-то подобного. Театр ведь сам… (к Лизе, Фридриху…) о чем мы уже не раз говорили… сам стремится к разоблачению своей сущности, обнаженью своей природы. Так что заканчивайте, заканчивайте скорей вашу пьесу… и переделайте, чуть-чуть, но все-таки упростите ее. Кто знает… может быть, что-нибудь и получится… у нас с вами.

И потом была, разумеется, ночь; и я стоял, один, у окна; и влажным блеском отсвечивал, я помню, асфальт; и земля, с прошлогодними, из-под осевшего снега проступившими листьями, казалась уже совсем, по-весеннему, черной; и вспыхнули, на мгновение, осветили двор, стену, и снова погасли фары какой-то, среди темных улиц, пустых переулков заблудившейся, должно быть, машины; и очень долго не мог я, я помню, заснуть: как будто (думаю я теперь…) — не желая возвращаться, не имея сил возвратиться в ту (мою собственную, теперь уже не существующую более…) жизнь, — в ту жизнь, следовательно, в которой были ночи и дни, засыпания и пробуждения, свидания и встречи, улицы, переулки… — и в которой (думаю я…) — в которой мои, как бы иначе, в иную сторону направленные усилия, — отвергнутые возможности и принятые решения, — диалоги, фразы и реплики, — тайные помыслы и далекие планы, — в которой все это тоже было, или, если угодно, оказывалось: некоей — для меня, конечно, важнейшей, — но все же лишь некоей частью: самой этой жизни, — и словно уравнивалось в правах: с засыпанием и пробуждением, утром и вечером, погашенной лампой, задернутой шторой…

Как бы то ни было, я писал… да, теперь уже писал ее, пьесу, писал ее дальше, переписывал и переделывал ее, разумеется, не без сожаления, конечно, но все-таки упрощая ее, приспосабливая ее для театра, и вводя в нее, в самом деле, добавочные, к моей истории не имеющие отношения мотивы, растягивавшие и замедлявшие действие… и еще несколько раз встречался, я помню, с Сергеем Сергеевичем; и еще раза два (в театре, после спектакля; у меня дома…) читал ему некие куски и отрывки; и он всякий раз говорил со мной так, как будто он и в самом деле собирался ставить ее, эту пьесу, в театре; я же еще упорствовал, и пытался убедить его, уверить себя, что ни о какой постановке и речи не может быть.

— Давайте, — сказал он мне как-то (в начале весны; мы шли, я помню, по улице; был — я помню — один из тех печальных, сумрачных, пасмурных, почти совершенных в своей печали, тихой моросью и задумчивой влагой окутанных дней, какие только в начале весны и бывают…). — Давайте перестанем хитрить друг с другом. Мне нужна ваша пьеса, а вам… говоря словами вашего режиссера… вам же этого хочется…

Мне этого очень, конечно, хотелось.

— Конечно. Конечно. Но… поймите меня правильно…

— Мне кажется, я понимаю вас. Вам жаль ваших видений. Вы хотели бы раз и навсегда отделить их от всякой… как вы выражаетесь… жизни. Но, во-первых, они не утратят своей абстрактности; за это я вам ручаюсь. А во-вторых… подумайте, подумайте, какая возможность… разыграть вовне и осуществить наяву ваши… как, опять-таки, вы выражаетесь… я, кстати, ничего еще не знаю о них… дальние замыслы, тайные помыслы. Незримое сделать видимым, неощутимое — осязаемым. Ведь и сама ваша пьеса об этом.

— Не только пьеса, — сказал — или, может быть, не сказал я.

И я все чаще и чаще думал о ней, разумеется, об этой (так думал я, может быть…) единственной и ни с чем не сравнимой возможности, — об этом совмещении неких противоположностей, — об этом осуществлении, в самой жизни, иначе направленного, — об этом, если угодно, обратном воздействии некоего отрицания на некое утверждение… чем чаще я думал о ней, тем более удивительной казалась мне такая возможность; я смеялся, вдруг, сам с собою.

С Максом же (истинным героем моей истории: если это история…) — с Максом же (по крайней мере: зимою…) я уже не заговаривал и не пытался заговорить о моих… да, все более удивительных помыслах; мы виделись с ним по-прежнему; я приходил к нему; там, в его комнате, плывущей над городом, ни о чем подобном не могло быть, конечно, и речи.

40

Еще месяц, еще полтора месяца, может быть, прожил он в своей комнате, плывущей над городом, в беде и отчаянии: оно же, как выяснилось, отчаянием и было и не было, — еще месяц, следовательно (еще полтора месяца, может быть…), прожил он с тайной надеждой, в тайной надежде на что-то… совсем иное, имеющее возникнуть — не возникавшее; лишь изредка, может быть, всякий раз неожиданно, на повороте какой-нибудь мысли, по-ночному отчетливой, в глубине привычных противоречий, ощущал он в себе как бы отзвук того действительного отчаяния, того безразличия к своей жизни и к себе самому, которое испытал он однажды и которое, отзываясь в нем, по-прежнему, пусть ненадолго, примиряло его с его собственной жизнью (уже не имевшей значения…), с ним же самим, Максом (почти исчезавшим: в мгновенной — как вдох или выдох — всякий раз неожиданно раскрывавшейся в нем пустоте…), — и тут же вновь, разумеется, покидало его; и все опять начиналось сначала; все кружилось, все путалось; вновь прояснялось; и были, значит, по-прежнему, эти бесконечные, бессонные, удивительно быстро пролетавшие ночи; эти темные, кое-как проходившие дни; эти мучительные, тревожные, бесконечно долго тянувшиеся вечера — в один из которых, не выдержав, с тоской и горечью, с тайной… совсем тайной, может быть, радостью принимая свое поражение, Макс (через месяц, через полтора месяца, может быть…) подошел, наконец, к телефону (в прихожей, под зеркалом…) — и еще минуту помедлив, с внезапной решимостью — не решаясь, решившись — позвонил, наконец, Сергею Сергеевичу, устроителю, режиссеру: если (сказал он…) — если предложение ваше все еще в силе… вот так (думаю я теперь…) — вот так, раскачиваясь (между выходом в мир и уходом в себя…), то устремляясь вперед, то поворачивая обратно, — вот так и движется наша жизнь — куда-то.