Читать интересную книгу Фёдор Достоевский. Одоление Демонов - Людмила Сараскина

«Достоевский, — писал спустя десятилетие после событий 1849 года петрашевец Львов, — был несколько восторжен, вспоминал «Последний день осужденного на смерть» Виктора Гюго и, подойдя к Спешневу, сказал: «Nous serons avec le Christ» («Мы будем вместе со Христом»), «Un peu de poussière» («Горстью праха»), — отвечал тот с усмешкою»[252].

Через минуту первую тройку — Петрашевского, Момбелли и Григорьева — повели, привязали к столбам и завязали глаза. «Момбелли, подымите ноги выше, — по версии Львова, сказал Петрашевский, — а то с насморком придете в царство небесное»[253].

Душевный порыв восторженного и, по отзыву Львова, как бы излишне торжественного Достоевского был встречен холодно и насмешливо: даже за минуты до смерти ни Спешнев, ни Петрашевский не смогли воздержаться от привычного атеистического эпатажа.

«Момент этот был поистине ужасен, — вспоминал не столь экзальтированный, как Достоевский, петрашевец Ахшарумов. — Видеть приготовление к расстрелянию, и притом людей, близких по товарищеским отношениям, видеть уже наставленные на них, почти в упор, ружейные стволы и ожидать — вот прольется кровь и они упадут мертвые, было ужасно, отвратительно, страшно…»[254] Одернуть в такой момент товарища, превозмогающего страх смерти спасительной мыслью о Христе, было не совсем великодушно.

Между тем у Достоевского была возможность здесь, у эшафота, дать естественный выход своему религиозному чувству, обратившись к священнику. Однако вместе с двадцатью другими товарищами он, не внимая призывам и увещаниям батюшки, отказался от исповеди и покаяния, ограничившись, как и все, целованием креста.

Зная, однако, что Спешнев — скептик и атеист, зачем все‑таки Достоевский подошел в такую минуту именно к нему? В надежде на сердечное утешение? Затем, что душа Спешнева заботила его больше, чем своя собственная? Или с безотчетным стремлением художника воочию увидеть нераскаявшегося вольнодумца, презирающего самую мысль о бессмертии души и божественной благодати?

За три года общения с петрашевцами Достоевский не раз сталкивался с богохульством в самых грубых его формах. «Особенно обращал на себя внимание обычай разговляться в Страстную пятницу, и это происходило (как говорили тогда) уже несколько лет посреди Петербурга»[255], — вспоминала H. A. Огарева — Тучкова. «В пятницу на Страстной неделе, — писал о Петрашевском и П. П. Семенов — Тян — Шанский, — он выставлял на столе, на котором обыкновенно была выставляема закуска, кулич, пасху, красные яйца и т. п.» [256]. Религия вредна, говорилось на собраниях у Петрашевского, потому что подавляет образование ума и заставляет человека быть добрым не по собственному убеждению, а из страха наказания. Петрашевский вместе с другими «доказывал недостоверность всех книг Священного писания Ветхого и Нового завета и, называя их изданиями апокрифными, говорил, что все наши четыре Евангелия писаны не апостолами, слушавшими учение Иисуса Христа, а позднейшими мыслителями, принадлежащими к касте духовенства, жаждавшего забрать в свои руки власть»[257].

На собраниях у Петрашевского толковали, что путем разума и с помощью науки нельзя положительно доказать ни бытия Божия, ни его небытия — и то и другое останется только гипотезой. Принято было издеваться над духовенством; богословие называлось бреднями, вышедшими из монашеских клобуков. Утверждалось, что сам Иисус Христос не Бог, а простой человек, «такой же, как и мы, но гениальный и посвященный в таинства наук, нововводитель, умевший воспользоваться своим положением»[258]. В одной из найденных у Петрашевского речей Иисус Христос был назван демагогом, несколько неудачно кончившим свою карьеру.

Согласно законам Российской империи времен Николая Павловича, такие речи не сулили ничего хорошего. Военный суд над петрашевцами в приговоре своем опирался на статью 142 Свода Военных постановлений, гласившую: «Кто возложит хулу на Господа Бога и Спаса нашего, Иисуса Христа, или на Пресвятую Матерь Божию, деву Марию, или на честный крест, или поносит службу Божию и церковь православную и ругается Св. писанию и Св. таинствам и в том явно изобличен будет, тот подвергается лишению всех прав состояния и ссылке в каторжную работу, а сверх того и публичному церковному покаянию». Статья 144 добавляла: «Кто, слыша таковое хуление, благовременно о том не донесет, тот почитается участником в сем преступлении и подлежит наказанию, смотря по вине». Статьи 183 и 184 «Уложения о наказаниях» разъясняли: учинивший преступление не в церкви, но в публичном месте или при собрании, более или менее многолюдном, приговаривается к лишению всех прав состояния и к ссылке в каторжную работу на заводах на время от шести до восьми лет. Учинивший же преступление хотя и «не публично, но при свидетелях, с намерением поколебать их веру или произвести соблазн», также приговаривался к лишению всех прав состояния и к ссылке на поселение в отдаленнейших местах Сибири[259].

По признанию петрашевца Тимковского, он впал в бездну неверия и злочестия, будучи доведен до нее всеми тонкостями самой хитрой и лукавой диалектики; причем главным искусителем тридцатичетырехлетнего титулярного советника назывался не Петрашевский, а Спешнев. Среди бумаг Спешнева, взятых при обыске, были найдены три письма к нему Тимковского, где автор, впавший в атеистический соблазн, сообщал о тяжелых жертвах, принесенных им на алтарь истины. Он, в частности, писал, что отказался говеть вместе со своей глубоко верующей женой, и объяснял ей, что не видит в том никакой необходимости. Описывая свои страдания вследствие разрушенного семейного счастия, Тимковский заключал, что «все это может служить для Спешнева мерилом относительно доверия, которое он может оказывать ему (Тимковскому. — Л. С.), имевшему варварскую решимость пожертвовать столь драгоценным для него сердцем дикой любви своей к истине»[260].

Ни на одно из своих писем к Спешневу ответа Тимковский, разумеется, не получил; проклинал почту, принимал меры предосторожности и на конвертах писал обратный адрес своего брата; задавал множество вопросов и выспрашивал мнение Спешнева о самых разных предметах, рассчитывая хоть на малую моральную помощь. В последнем письме он не выдержал и пожаловался: «Поистине я не могу объяснить себе Вашего молчания. — Да напишите же мне несколько строк, на кого ж полагаться, если мы не можем положиться на нас троих позднее, а теперь на двух. Во всяком случае в начале лета я приеду на несколько дней в Петербург. Все меня оставляют, а Вы в особенности» [261].

Вместо ожидаемого спешневского Тимковский получил темное и вычурное письмо от Петрашевского — с подозрениями в приверженности к религиозным поверьям, мистике и магнетизму. На следствии, вынужденный давать показания в связи с найденными письмами, Спешнев заявил, что Тимковский — человек горячий, восторженный, с расстроенными нервами, совершенно откровенный и религиозный и что на его письма он, Спешнев, не отвечал по лености.

II

В положении Тимковского, напрасно пожертвовавшего семейным спокойствием ради самолюбивой надежды услышать от Спешнева слова сочувствия и одобрения, мог оказаться каждый, кто не избежал его исключительного влияния. В том числе и Достоевский — неизвестно, случалось ли ему в угоду крайнему атеизму Спешнева и в его присутствии скрывать собственную религиозность, а также молча сносить вспышки богохульства своего кумира. Как бы то ни было, двадцать лет спустя автор «Бесов» настойчиво добивался реванша: Шатов, такой же горячий и восторженный богоискатель, как в молодые годы Достоевский, восставал на Ставрогина за его насмешливое богохульство.

«— …Чтобы сделать соус из зайца, надо зайца, чтобы уверовать в Бога, надо Бога… Ваше же подлое выражение… Это вы в Петербурге, говорят, приговаривали, как Ноздрев, который хотел поймать зайца за задние ноги.

— Нет, тот именно хвалился, что уж поймал его. Кстати, позвольте, однако же, и вас обеспокоить вопросом, тем более что я, мне кажется, имею на него теперь полное право. Скажите мне: ваш‑то заяц пойман ли аль еще бегает?

— Не смейте меня спрашивать такими словами, спрашивайте другими, другими! — весь вдруг задрожал Шатов.

— Извольте, другими, — сурово посмотрел на него Николай Всеволодович, — я хотел лишь узнать: веруете вы сами в Бога или нет?»

«Соус из зайца», «с насморком в царство небесное», «мы будем со Христом горстью праха» — все это были фразы одного лексикона, болезненно знакомого Достоевскому (и, по — видимому, болезненно ему ненавистного) еще по тем временам, когда он посещал вместе со Спешневым «пятницы» Петрашевского даже и на Страстной неделе: факт своего присутствия в Страстную пятницу 1 апреля 1849 года, на собрании с разговлением и пасхальным угощением, был подтвержден на следствии им самим. Так что, если бы задним числом он решился следовать логике Шатова, ему пришлось бы по — шатовски же и одернуть Спешнева в том фантастическом разговоре у эшафота — это был именно такой случай, когда абсолютно необходимы были слова из будущего романа: «Мы два существа и сошлись в беспредельности… в последний раз в мире. Оставьте ваш тон и возьмите человеческий! Заговорите хоть раз в жизни голосом человеческим. Я не для себя, а для вас».