горяч, гроза немецкой авиации и прочей белогвардейской сволочи! — Тут Бойко явно намекал на самовольный приказ лейтенанта обстрелять немецкий самолет и разоблачение Карамонкина на мосту.
— Это тоже от себя?
— Не перебивай старших! — сказал военком и продолжал уже медленней, наблюдая в бинокль румынский берег: — Родине предан… и готов отдать за нее жизнь… Вверенная ему застава, именуемая в народе «Береговая крепость», надежное и проверенное в боях подразделение. Всё. Точка.
Наступила неловкая пауза. Потом Тужлов тихо сказал:
— Такой словесный портрет заслужить еще надо.
— Вот и старайся. Ты же способный.
Мужчины, тем более военные, редко говорят друг другу комплименты. Военком не был исключением. Просто он, человек многоопытный, чувствовал, что после разговора с Агарковым лейтенант нуждается в поддержке. Но он недооценил друга. Тужлов был не из слабонервных, впадающих в транс от малейшей стычки с начальством. Он вырос в большой крестьянской семье, рано познал безотцовщину, нужду, тяжелый труд. Сызмальства помогал матери по дому, был подпаском. Когда в Поволжье началась коллективизация, одним из первых в селе вступил в колхоз, потом — в комсомол. Строил Сталинградский тракторный. Коренной волжанин, он от отца и деда перенял мужицкое упорство, лихую удаль, «разумение по справедливости». То, что Бойко посчитал причиной перемены в нем, лишь в малой мере соответствовало действительности. Причина крылась в другом. С той самой минуты, когда в сознание лейтенанта вошла неопровержимая по своей логике мысль о войне и он понял, что она неизбежна, он уже не мог оставаться таким, каким был до этого. Как и мир, нарисованный его воображением, уже не мог быть прежним. Как и тот берег, который так внимательно изучал сейчас военком, уже не мог быть просто сопредельной стороной — то была отныне вражеская земля.
Бинокль военкома выхватил из розовых сумерек неказистые безлюдные улочки румынского городка. Фельчин, казалось, вымер в этот тихий вечерний час. Только у румынской заставы да у примарии теплилась жизнь. Ниже, у самого берега, было многолюдней. То тут, то там в первой и второй линиях окопов вспыхивали светлячки сигарет, долетали через реку обрывки чужой речи, скрежет металла о землю.
— Э-э, как зарываются, шельмы, точно щуры, — проворчал Бойко, не отрывая бинокля от глаз. — Этот домишко плохонький, справа над обрывом, чей будет?
— Это гнездо Ласточки, на заставе так прозвали. Девушка там жила, Вероника…
— Та самая?
— Та самая… — Тужлов отвечал односложно. Картина вчерашней трагедии все еще стояла у него перед глазами.
А случилось вот что…
С ноля часов в наряд по охране деревянного моста заступили Шеин, Курочкин-Максимыч и Хомов. Первые два часа прошли спокойно. Румынский берег тонул в непроглядной глухой тьме: ни огонька, ни живого, человеческого звука. Только монотонный убаюкивающий шум реки. Было что-то зловещее и в этой глухой тишине, и в монотонном течении времени. Ребята в наряде подобрались далеко не молчальники, а тут за два часа даже словом не обмолвились, каждый думал о своем.
Ночной мир не кажется таким холодным и мрачным, если его населяют привычные звуки и образы. В смутных очертаниях румынского берега Курочкин попытался отыскать гнездо Ласточки и вызвать в памяти милый образ девушки.
Вероника жила с матерью в крохотной хате над обрывом. Наполовину врытое в землю, слепленное из глины, это жилище и впрямь напоминало ласточкино гнездо. Выгнав корову в стадо, Вероника обычно усаживалась у обрыва, подолгу смотрела на наш берег, тихонько напевала. Была она хороша собой — густые черные волны волос на высокой груди, легкая походка. Как-то Курочкин проходил берегом и помахал ей рукой. Вероника ответила. И с тех пор, как только замечала его, подавала знак — мол, узнала тебя. И так приятно становилось на душе у Курочкина, что он, по натуре человек суровый и сдержанный, вдруг делался кротким и нежным. В такие дни Семен Ворона, дружок Курочкина, остро чувствовавший перемену в нем, вздыхал и качал головой: «Ну як теля! Хоч бэры кнут та выгоняй в стадо».
Вот и теперь, вспомнив Веронику, взгрустнул Курочкин. Потянуло домой, в родное село над такой же небыстрой и неширокой рекой, к земле, к привычному крестьянскому труду.
— Кость, а Кость! — позвал он Шеина. — Хорошо дома?
Этот неожиданный вопрос Курочкина как бы сбросил с ребят оцепенение.
— Хорошо-о, — мечтательно протянул Шеин. — Лучше не бывает.
Костя недавно вернулся из отпуска, и его можно было понять. Там, на Волге, оставил он родных, друзей, любимую девушку.
Немного помолчали.
— Послушай, Аркашка, — обратился Курочкин к Хомову, — вот ты книжки читаешь. Скажи, бывает такая любовь, чтобы сразу и на всю жизнь?
— Бывает, — улыбнулся Хомов. — Вон у Шеина. Увидел свою Тамару и… как ты там говоришь — тронут, сдвинут, опрокинут?
— Нет, — запротестовал Курочкин. — Они еще со школы знакомы. Верно, Костя? А вот чтоб с первого взгляда. Бывает?
— Бывает, — уже серьезно ответил Хомов. — У лейтенанта Шмидта была такая любовь…
— Расскажи!
— А весь рассказ в двух словах: встретил он однажды в поезде женщину и сразу влюбился. Больше они не виделись, но он любил ее всю жизнь. Какие он ей письма писал!
— Хм, письма! — Курочкин скептически усмехнулся. — Вон у нас Ворона по двенадцать штук в день отсылает. Что ж, он всех любит?
— Нет, Максимыч, те письма не такие…
— Что они не поженились? — недоумевал Курочкин. Хомов промолчал.
— Или она против была, та женщина? — нетерпеливо спросил Курочкин.
— Лейтенанта Шмидта казнили в 1906 году. За участие в революционном восстании на флоте…
Коротка летняя ночь. Небо над Фельчином как-то незаметно высветлилось. Обозначилась вышка румынской заставы. Проклюнулись белые пятна мазанок. Скоро прокричат первые петухи. Потом, когда невидимая еще заря обозначит весь поселок и над рекой заклубится туман, вспыхнет тихий огонек над обрывом. Вероника выгонит корову в стадо и сядет у покосившегося паркана[8], чтобы встретить рассвет, встающий с нашего берега… Но что это? Курочкин даже протер глаза. Не привиделось ли? Гнездо Ласточки светилось в ночи крохотным, слабым светом. Вспыхнули еще огоньки — справа, слева, вверху. А через короткое время уже весь Фельчин пугливо моргал огоньками в ночи.
— Что это они в такую р а н ь? — с тревогой прошептал Курочкин и оглянулся на Шеина.
Шеин и Хомов молча наблюдали за происходящим. Внезапное ночное пробуждение городка было странным и подозрительным. А шум с того берега все нарастал: громко блеяли овцы, жалобно мычали коровы, кричала потревоженная птица. Вскоре к этим звукам примешался гомон людской толпы, детский плач, скрип телег. Когда чуть рассвело, трое пограничников увидели, что весь Фельчин вдруг снялся с насиженного места и тронулся куда-то в путь. С улочек и тупичков к пыльному Фельчинскому шляху,