Читать интересную книгу Заря вечерняя - Иван Евсеенко

Удачно выменяв для себя крючок, а для бабки Марьи иголку-цыганку, я возвращаюсь к сараю и снова берусь за топор. Но едва успеваю расколоть два-три чурбака, как на улице опять раздается крик:

— Де-готь! Де-готь!

На этот крик выходит из дома с бутылкою в руках сама бабка Марья. Без дегтя в хозяйстве никак нельзя: и сапоги подновить, и ось на телеге помазать, если случится брать в колхозе подводу, и корове ушибленное место залечить.

Я тоже выглядываю из калитки. На лавочке возле деда Игната расположилась торговка дегтем. Она наливает его из громадного бидона, который зимою возит на санках, а летом на небольшой скрипучей тележке, по-нашему тачке. Мне нравится острый, щекочущий ноздри запах самодельного березового дегтя. Через нашу неширокую, занесенную снегом улицу он долетает ко мне, и я с удовольствием вдыхаю его, наблюдая, как суетятся и о чем-то уже спорят возле торговки женщины. Но меня ждут дела, и особенно долго задерживаться нельзя, ведь еще и уроки не сделаны, и на горке с ребятами покататься охота. На улице же можно просидеть до вечера и не соскучишься. Множество всякого интересного народу бродит по селу. Уйдет торговка дегтем, глядишь, проковыляет на костылях бывший солдат с вещмешком за плечами — и опять крик, опять волнение для хозяев:

— Лу-дить, па-ять, пилы то-чить!

Бабка Марья нет-нет да и вынесет ему какое-либо прохудившееся ведро или чугунок. А я уже тут как тут, наблюдаю, как солдат разжигает паяльную лампу, как достает из вещмешка олово, наждачную бумагу, паяльник. Перед началом работы он обязательно сворачивает самокрутку, невольно дразнит меня ружейной масленкой с двумя отвинчивающимися головками, которую приспособил под табакерку, и спрашивает:

— Отец жив?

— Нет, — качаю я головой.

— Худо дело, — поглубже затягивается он самокруткой и вздыхает: — А я, видишь, паяю, лужу…

Вслед за солдатом, крадучись, пройдет по селу совсем еще молодой, не воевавший парень с офицерскою сумкою через плечо. В каждый двор он будет заходить без особого крика и полушепотом, с оглядкой предлагать свой товар: тетрадки в клетку и косую линейку. Продает он их по рублю за штуку, в пять раз дороже настоящей цены. Кое-кто, конечно, покупает. А что делать, когда в магазине тетрадки бывают очень редко.

Потом пробежит, кутаясь в лохмотья, нищий дурачок Володька. Через несколько лет, правда, когда он исчезнет, пройдет вдруг слух, будто никакой Володька был не нищий и не дурачок, а самый настоящий шпион, и на животе у него обнаружили рацию. Может, и так…

Потом появится артель, которая за сходную цену нанимается валять валенки, потом часовщик, конкурент нашего Серпика, потом какая-нибудь гадалка. Да мало ли еще кто…

Но все это зимою, а летом и вообще ни одного дня не обходится без заезжего народа. Вдруг налетит на село целая бригада красильщиков. Попросившись к кому-нибудь на постой, она начнет по трафаретам разукрашивать всевозможными узорами простыни и рушники.

Мать тоже отнесет одну простыню, и она потом долго будет храниться у нас, разукрашенная веселыми голубыми полумесяцами.

По воскресеньям и церковным праздникам в летнюю пору приезжает к нам из Щорса на трофейном велосипеде однорукий фотограф. Для нас, ребятишек, это настоящее событие. Нам интересно не столько сфотографироваться, сколько понаблюдать за колдовством фотографа, как он устанавливает треногу, как таинственно прячется под черной накидкой, как щелкает заслонками кассет и как, наконец, попросив не шевелиться и не моргать, на мгновение открывает крышечку объектива.

В те послевоенные годы редко кто фотографировался в одиночку. Все больше семьями или большими группами товарищей по фронту, по тяжким временам подневольной жизни в Германии. Видно, истосковавшись за войну в разлуке, люди хотели остаться на фотографиях все вместе, в единстве, в родстве. Однажды на Петров день к нам в гости приехала бабка Дуня, и мы тоже сфотографировались всем семейством. Сейчас, разглядывая эту фотографию, я вижу на ней часть нашего старого дома, березку, посаженную отцом в день Тасиного рожденья, и еще даже не поднявшуюся над забором, двух принаряженных бабок, нас с Тасей, настороженных, по-детски важных, и мать, как-то одиноко и грустно стоящую позади всех. Как не хватает на этой фотографии отца или хотя бы деда! Семья наша без них какая-то неполная, разрушенная, но что поделаешь — такие фотографии есть почти в каждом доме…

Потихоньку, мечтая о лете, о длинных трехмесячных каникулах, я заканчиваю колоть дрова. Две большие охапки по-хозяйски заношу в дом и кладу возле порога, чтоб бабка закинула их перед сном в печь, где они к утру как следует просохнут, — а остальные складываю в сарае.

Теперь можно браться за уроки. Первым делом, конечно, арифметика, потом русский язык, потом чтение. Задачку мне помогает решить Тася, с упражнениями кое-как справляюсь сам, а чтение оставляю на вечер. Как раз время юркнуть из дома и покататься на санках или на самодельных осиновых лыжах, которые для нас с Тасей смастерил веселый, всегда подвыпивший плотник по кличке Хала-бала. Но опять незадача: бабка просит принести воды. Хватаю ведра и бегу к Елисеевому колодцу. Его так зовут потому, что он стоит возле дома деда Елисея. А еще на нашей улице есть Хомин колодец, который стоит возле дома деда Хомы. Через несколько лет, когда дед Хома умрет, его незаметно станут называть Кузьминым, по имени Хоминого сына Кузьмы.

Осторожно, стараясь не поскользнуться, я набираю ведро воды и вдруг вижу, как из-за поворота выезжает подвода, груженная кинопередвижкой. Вот это да — кино! Расплескивая воду, почти бегом тороплюсь домой, сообщаю радостную весть Тасе. Вдвоем мы выскакиваем на улицу, чтоб посмотреть на передвижку. Старый медлительный вол, тяжело налегая на ярмо, степенно и важно приближается к нам. Дорога у него из соседнего села Новых Млинов не близкая, да и поклажа не из легких — движок, кинопроектор, коробки с лентами, два большущих динамика, экран, канистра с бензином. В самом передке саней на охапке сена сидит возница, веселый новомлинский старичок. Радость его и веселье мы понимаем. Отвезти передвижку считается работой выгодной. Во-первых, в колхозе за это запишут два трудодня, а во-вторых, по дороге назад можно в лесу тайком нарубить дров.

Вслед за санями, о чем-то переговариваясь, идут киномеханик Федя и моторист Иван.

— Какое кино? — набравшись смелости, спрашиваем мы.

— «Небесный тихоход», — отвечает Иван, наш всеобщий любимец.

— Детский сеанс будет?

— Будет, — рассеивает Иван наши опасения. — Готовьтесь!

Мы готовы, мы согласны бежать в клуб хоть сейчас, занять там место на холодной длинной лавке и сидеть, коченея, до вечера. Кино у нас пока что редкость. В лучшем случае передвижка приезжает раз в месяц. К тому же детский сеанс бывает не всегда. А на взрослый нас ни за что не пустят. В школе это считается очень большим проступком. Правда, кое-кто из ребят все-таки умудряется проскользнуть мимо киномеханика и спрятаться за громадной, обитой железом печкой. Но если его там обнаружит кто-либо из учителей или (что совсем уж худо) новый директор школы Сергей Гаврилович, то ему несдобровать. Мы же с Тасей на такие проступки не способны. И не потому, что боимся, а потому, что не смеем огорчать мать. Мы ходим только на детский сеанс.

В ожидании вечера мы вытаскиваем из сарая санки и идем к речке на горку. Там уже полным-полно ребят с нашей улицы. Кто катается на санках, кто на лыжах, собственноручно сделанных из старых бочоночных клепок, а кто и просто так на подошвах. Настоящих фабричных лыж ни у кого нет. Толя Коропец, правда, иногда приезжает к речке на широких охотничьих лыжах, которые дает ему на время дед Полевик. Они тоже самодельные, кленовые, но с желобком по всей длине и с кожаными, продетыми в отверстия креплениями. Их почти не отличишь от фабричных. Конечно, каждому из нас хотелось бы иметь такие лыжи. Но где их возьмешь? Хала-бала подобные лыжи не сделает. Вот Серпик, тот, наверное, смог бы, но разве он станет заниматься такими мелочами…

С завистью понаблюдав, как скатывается с самого крутого места Толя Коропец, мы усаживаемся на санки. Они у нас с железными полозьями, легенькие, скользкие. Если хорошо разогнаться, то на них можно доехать почти до самой середины речки. Эти санки еще до войны привез откуда-то из города дед Сашок, словно он заранее знал, что в войну обязательно родимся мы с Тасей, такие большие охотники до всяких катаний.

Своими санками мы очень дорожим, но не жадничаем. Даем покататься на них и другим ребятам. А сами на это время пересаживаемся на чьи-нибудь деревянные, с билами, с жестким, плетенным из лозы днищем. На таких санках ни за что не перевернешься, даже если скатываешься не на речку, а по крутому отвесу в копанку, которая образовалась у нас в войну от упавшей бомбы.