class="p1">Удался ли этот фокус реакции? Ее идеологам хотелось бы верить, что да. Но мы твердо знаем, что «еще не вечер». Сколько-нибудь устойчивых, жизнеспособных форм буржуазного социально-экономического уклада реакция создать не могла и не смогла. Тот кишечнополостный спекулятивный капитализм, что растет, как на дрожжах, одновременно все сильнее отталкивает большинство общества своей жадностью и жал костью, грабительством и развращенностью. Есть ли у него перспектива безудержного роста? Нет. Естественным противовесом тут выступает стремительное абсолютное падение производства и абсолютное обнищание трудового населения.
«Метеоры» перепродаж не вдруг, а лишь во втором-третьем поколении превращаются в солидный предпринимательский класс, способный организовать производство жизненных благ. Ждать этой метаморфозы 30–50 лет общество, уже начинающее вымирать, не станет. Оно решительно прервет — и для этого уже собираются силы — «роковой для нас круговорот судорожного и моментального самоотрицания и саморазрушения, так свойственный, — по словам Ф. Достоевского, — русскому народному характеру в иные роковые минуты его жизни… Особенно характерно то, — утверждал писатель, — что обратный толчок, толчок восстановления и самоспасения, всегда бывает серьезнее прежнего порыва, порыва отрицания и саморазрушения. То есть то бывает на счету как бы мелкого малодушия; тогда как в восстановление свое русский человек уходит с самым огромным и серьезным усилием; а на отрицательное прежнее движение свое смотрит с презрением к самому себе» (Достоевский Ф. Искания и размышления. М., 1983. С. 234).
Такое вытрезвление уже началось. Определить заранее его темпы невозможно. Но мы в состоянии их ускорить, в том числе публикацией тех документов, которые десятки лет не вытаскиваются на свет и остаются погребенными под гигантскими отвалами очернительской писанины. Одним из самых ярких среди них является только что прочитанная вами «Клятва Сталина».
А. Авторханов, который цитируется в предисловии, указывает на трудности в создании политико-психологического портрета Сталина потому, что не может взять (или же не делает этого сознательно) соответствующий его личности социальный масштаб и решать задачу, исходя из определенного массового, народно-пролетарского интереса. Вместо этого применяются (или подсовываются) семейные, узкобытовые, мелкогрупповые и т. п. критерии и подчас делается попытка вынести исторический приговор. Ни с научной, ни с этической точек зрения, чем особенно часто козыряют антисталинисты, такой взгляд не выдерживает строгой критики, да и является либо фарисейским, либо глубоко отсталым. Послушаем по этому поводу Гегеля.
«Великие люди желали доставить удовлетворение себе, а не другим, — утверждает философ. — Те благонамеренные планы и советы, которые им могли бы дать другие, явились бы, скорее, ограниченными и ложными, потому что именно великие люди и являлись теми, которые всего лучше понимали суть дела и от которых затем все усваивали себе это их понимание и одобряли его или по крайней мере примирялись с ним. Ведь далее подвинувшийся в своем развитии дух является внутренней, но бессознательной душой всех индивидуумов, которая становится у них сознательной благодаря великим людям. Другие идут за этими духовными руководителями именно потому, что чувствуют непреодолимую силу их собственного внутреннего духа, который противостоит им. Далее, если мы бросим взгляд на судьбу этих всемирно-исторических личностей, призвание которых заключалось в том, чтобы быть доверенными лицами всемирного духа, оказывается, что эта судьба не была счастлива. Они появлялись не для спокойного наслаждения, вся их жизнь являлась тяжелым трудом, вся их натура выражалась в их страсти. Когда цель достигнута, они отпадают, как пустая оболочка зерна. Они рано умирают, как Александр, их убивают, как Цезаря, или их ссылают, как Наполеона на остров Св. Елены. То злорадное утешение, что жизнь исторических людей нельзя назвать счастливой, что так называемое счастье возможно лишь в частной жизни, которая может протекать при весьма различных внешних обстоятельствах, — это утешение могут находить в истории те, кто в этом нуждаются. А нуждаются в этом завистливые люди, которых раздражает великое, выдающееся, которые стремятся умалить его и выставить напоказ его слабые стороны. Таким образом, и в новейшее время много раз доказывалось, что государи вообще не бывают счастливы на троне, а поэтому доказывающие это мирятся с тем, что царствуют не они, а государи. Впрочем, свободный человек не бывает завистливым, а охотно признает великое и возвышенное и радуется, что оно есть.
Итак, этих исторических людей следует рассматривать по отношению к тем общим моментам, которые составляют интересы, а таким образом и страсти индивидуумов. Они являются великими людьми именно потому, что они хотели и осуществляли великое и притом не воображаемое и мнимое, а справедливое и необходимое. Этот способ рассмотрения исключает и так называемое психологическое рассмотрение, которое, всего лучше служа зависти, старается выяснять внутренние мотивы всех поступков и придать им субъективный характер, так что выходит, как будто лица, совершавшие их, делали все под влиянием какой-нибудь мелкой или сильной страсти, под влиянием какого-нибудь сильного желания и что, будучи подвержены этим страстям и желаниям, они не были моральными людьми. Александр Македонский завоевал часть Греции, а затем и Азии, следовательно, он отличался страстью к завоеваниям. Он действовал, побуждаемый любовью к славе, жаждой к завоеваниям; а доказательством этого служит то, что он совершил такие дела, которые прославили его. Какой школьный учитель не доказывал, что Александр Великий и Юлий Цезарь руководились страстями и поэтому были безнравственными людьми? Отсюда прямо вытекает, что он, школьный учитель, лучше их, потому что у него нет таких страстей, и он подтверждает это тем, что он не завоевывает Азии, не побеждает Дария и Пора, но, конечно, сам хорошо живет и дает жить другим. Затем эти психологи берутся преимущественно еще и за рассмотрение тех особенностей великих исторических деятелей, которые свойственны им как частным лицам. Человек должен есть и пить, у него есть друзья и знакомые, он испытывает разные ощущения и минутные волнения. Известна поговорка, что для камердинера не существует героя: я добавил, — а Гёте повторил это через десять лет, — но не потому, что последний не герой, а потому что первый — камердинер. Камердинер снимает с героя сапоги, укладывает его в постель, знает, что он любит пить шампанское и т. д. Плохо приходится в историографии историческим личностям, обслуживаемым такими психологическими камердинерами; они низводятся этими камердинерами до такого же нравственного уровня, на котором стоят подобные тонкие знатоки людей, или, скорее, несколькими ступеньками пониже этого уровня. Терсит у Гомера, осуждающий царей, является бессмертной фигурой всех эпох. Правда, он не всегда получает побои, т. е. удары крепкой палкой, как это было в гомеровскую эпоху, но его мучат зависть и упрямство; его гложет неумирающий червь печали по поводу того, что его превосходные намерения и порицания все-таки остаются безрезультатными. Можно злорадствовать также и по