это был действительно
дом творчества. Место, где писатель мог посвятить месяц-другой сочинению или чаще, как мне говорили, дописыванию книги. Отдельная комната с письменным столом, тишина и покой, да еще тебе раз в неделю меняют белье, а три раза в день приглашают в столовую. А может, даже пять раз. Между обедом и ужином бывал чай, а перед сном кефир.
Ах этот чай! Стаканы, куда надо было наливать теплую светло-коричневую водицу из чайника, подвозимого на каталке, и непременные четыре, по количеству сидящих за столом, влажные теплые плюшки, густо засыпанные сахарной пудрой и сверху прикрытые салфеткой. Когда салфетку поднимаешь, пудра сыплется на скатерть. У белой скатерти и белой салфетки – так же как у белых простынок, наволочек и пододеяльников – одинаковый сероватый цвет, как бывает у белья, которому уже лет десять и которое стирают в больших общих чанах, экономя на порошке.
Слова об экономии – не пустая подозрительность барчука, который сам еще ни копейки не заработал, но боится, что его обкрадывают слуги.
Я бывал и в другом Доме творчества под названием «Малеевка», гораздо дальше, чем Переделкино (Переделкино – это совсем рядом, какой-то двадцатый, наверное, километр, а до Малеевки надо было ехать до станции Дорохово и оттуда еще автобус. Если не сто километров, то восемьдесят самое маленькое).
В Малеевке было несколько корпусов, а на другой стороне узенькой речушки (зимой она замерзала, летом переходили через низкий удобный мостик) стояла деревня, где жили если не все, то многие работники этого Дома творчества. Поварихи, уборщицы, дворники, мастера мелкого ремонта и так далее. Когда ни подойдешь к небольшому пологому спуску, что вел к речке, за которой была эта деревня, непременно увидишь людей, идущих из Дома творчества к деревне с полными кошелками. Обратно люди тоже шли, но всегда налегке. «Такое совпадение!» – как говорил двоечник Такаджиев из «Романа с кокаином». Почти уверен, что в этих кошелках были не только банки со сметаной и пакеты с сахаром и крупами, но и стиральный порошок тоже.
Стиральный порошок, кстати, в Советском Союзе в давние времена был, назывался «Новость». Помню, позже, было мне лет двадцать, одна моя совершенно случайная знакомая, раздевшись и побросав свое белье прямо в ванну, заткнула пробкой слив, пустила воду и спросила меня: «У тебя новость есть?» Я был несколько ошарашен разворотом ситуации и не сразу понял, что новость – это стиральный порошок, превратившийся в имя нарицательное.
Малеевка была интереснее Переделкина. Начнем с архитектуры. Переделкино, если я ничего не путаю, было в 1930-е годы специально построено как писательский приют. А Малеевка – это была какая-то старая усадьба. Нет, конечно, туда тоже были пристроены крылья с номерами, и отдельные домики были уже нарочно построены для Дома творчества. Но все равно там был роскошный холл, большая столовая, какие-то гостиные и, главное, бильярдная на два стола. Но детям, то есть нам, хотя нам было уже по пятнадцать лет, разрешалось играть только на одном столе, старом, с раздолбанными лузами, и шары брать тоже старые, щербатые. А большой, аккуратный, безупречный бильярдный стол и новенькие, целехонькие шары предназначались для мастеров. Мастеров там было немало. Почему-то я запомнил Николая Асанова. Кто помнит такого писателя? Только я. Это был элегантный старик. У него был перстень с плоским камнем. Играл он великолепно. Мог закончить партию с разбоя пирамидки. Кажется, от него я услышал фразу «шесть шаров» – в смысле всё отлично. Но это я про свои четырнадцать-пятнадцать лет. А до этого я был в Малеевке, когда мне было лет семь. Там со мной было смешное и отчасти стыдное происшествие. Стыдное не в смысле я что-то нехорошее сделал, а в смысле глупость сказал.
Но как же мой папа мог тогда попасть в Дом творчества писателей, если мне было семь лет? Он же в Союз писателей вступил только в 1961 году, когда мне было уже десять. Наверное, он получил путевку как член Литературного фонда, потому что он – как автор эстрады – состоял в нем уже давно.
Итак, мама попросила меня сходить в столовую – принести чайные плюшки, чтобы мы могли пополдничать в своем номере. Но я резко отказался, сказав: «Никуда не пойду. И вообще я приехал сюда отдохнуть!» Мама расхохоталась: «От чего же ты так устал? Ты же даже еще в школу не ходишь!» Но я топнул ногой и повторил: «Я отдохнуть сюда приехал!»
И вот я думаю, откуда это взялось. Как и кошмарная фраза по поводу поцарапанного стула бабушки Ани: «Я пришлю ей двадцать пять рублей на краснодеревщика». Вот эти комически-барские фразочки. Откуда они, с какого потолка упали? Не мог же я сам их выдумать. Сейчас я думаю, что это было слеплено из каких-то обломков, даже не из обломков – из каких-то атомов папиных фраз и папиных манер.
Папа иногда любил покрасоваться, изобразить этакого денди. Но вообще он был очень добрый, ласковый и нежный человек. Романтичный и лиричный. И слезы у него всегда были близко, безо всяких «сосудистых заболеваний». Когда в его рассказах «Друг детства» и «Он живой и светится» Дениска преисполняется чувств, то и у него начинают капать слезы. Ну, или так: вот-вот закапают.
Сейчас мне кажется, что у детей тоже бывают близко слезы, но по другому поводу. Я сам был ужасный плакса в детстве, но плакал не от лирических переживаний или жалости к кому-то, а тогда, когда у меня что-нибудь отнимали, когда мне что-нибудь не давали, запрещали, обижали, били или когда я чего-то очень сильно боялся. Боялся так, что не мог справиться со своим страхом и, бывало, ревел в голос.
Я страшно боялся зубного врача. Боялся настолько, что меня невозможно было усадить в кресло – я верещал, рыдал и не давался. Однажды меня привели к зубному врачу, а потом мы должны были идти в «Детский мир» покупать мне водяной пистолет. О, водяной пистолет! Предмет вожделения тогдашних ребят восьми – двенадцатилетнего возраста. Большой пластмассовый парабеллум – там в толстой рукоятке прятался плотный резиновый резервуар с водой, который надо было заправлять через носик, то есть через дуло, сильно нажимая на курок (там был даже не курок, а целый рычаг размером чуть не с рукоятку), потом опускать дуло в стакан с водой, отпускать этот рычаг и смотреть, как он – вжих! – всасывает воду в себя. А потом, когда пистолет становится от этой воды тяжелый, ну прямо как настоящий парабеллум, коротко жамкать на этот курок, и из дула вырывалась тонкая струйка, которая била метра