Касьянов: К сожалению, да. Сейчас, если говорить об академическом сообществе, то благодаря появлению каких-то молодых исследователей картина становится разнообразнее. В Институте Украины есть отдел Второй мировой войны, и там сейчас наметились очень позитивные тенденции к тому, чтобы и Вторую мировую войну, и все проблемные вещи внутри этой темы рассматривать с академической позиции. Не хочу говорить «объективно», но более взвешенно и верифицированно. Если раньше в основном занимались осуждением оккупационного режима и рассмотрением героической борьбы партизан или действием на фронтах, то сейчас очень много делается в том ключе, который можно было бы назвать социальной антропологией. И по коллаборационизму защищаются диссертации, и в Украине много пишется и диссертаций, в том числе на региональном уровне, о Холокосте. Я был на защите по Холокосту на Буковине — эта тема становится предметом академического осмысления. Я не могу проследить связей с еврейскими организациями, которые это спонсируют, но интерес есть.
Миллер: Спонсируют, но в этом нет ничего зазорного.
Касьянов: Конечно. Но главное — появился интерес к этой теме, раньше его не было. Я уже не говорю о том, что в Киеве появился центр по исследованию Холокоста. Так что в этом смысле украинская историография выглядит достаточно продвинутой по сравнению с теми временами, когда об уничтожении евреев вообще помалкивали.
Миллер: Я бы сюда еще добавил, что при оценке этих событий важно понимать: когда немцы приходят на Украину, то у них, конечно, есть попытка, причем она зафиксирована на уровне директивных документов, трактовать украинцев в каком-то привилегированном режиме по сравнению с евреями и русскими. То есть на начальном этапе оккупации, например, были инструкции, что нужно брать заложников из евреев и русских, а не украинцев. Из этого не следует, что Украина воспринималась как полноценный союзник. Отсюда, кстати, и конфликт ОУН и нацистов, потому что ОУН ожидала, что будет продолжаться политика времен Первой мировой войны, когда немцы в определенный период делали ставку на независимое украинское государство, а тут оказалось, что это совершенно не входит в их планы. Но привилегированное положение украинцев продолжалось недолго. Отчасти потому, что возникло партизанское движение, и тут было уже трудно разбираться, отчасти потому, что сами немецкие солдаты не воспринимали украинцев как полноценных людей — все-таки украинец и голландец имели разный статус в глазах немецкого солдата. А потом уже немцам вообще стало не до нюансов — ловили всех, кто попадется, и гнали в Германию работать.
Любая помощь евреям была смертельным риском. Так что можно развести руками, что герои стадами не ходили. Хотя и они тоже были. Но в целом мне кажется, что очень часто и подход к исследованию, и дискурс на эту тему страдают от примитивизации, связанной с исторической политикой. Потому что, безусловно, есть попытки доказать, что ОУН и УПА никак к этому не причастны, а есть попытки доказать, что все украинцы ужасно сожалеют о том, что произошло, и все это вранье. Иногда, когда пытаются объяснить, что происходило, признавая, что украинцы не всегда вели себя героическим образом, начинают говорить, что евреи сами виноваты: эксплуатировали, или коммунистов поддерживали, или еще что-то… То есть попытки рационализировать и отчасти оправдать то, что оправдывать бессмысленно. В этом смысле, повторюсь, от «не любить евреев» до радости по поводу того, что их будут убивать,— дистанция огромного размера.
Касьянов: Я думаю, что здесь ключевым является слово «политика». Сама политика в Украине, как и на всем постсоветском пространстве, является по определению аморальной и циничной, и отсюда можно экстраполировать и дальше: историческая политика неизбежно будет нести в себе элементы аморальности и цинизма, в том числе и по поводу Голодомора…
Миллер: Я бы расшифровал: попытка представить Голодомор как трагедию большую, чем Холокост, эта гонка за числом жертв, которой так увлекся Ющенко, кажется мне просто чемпионским забегом на этом поле.
Касьянов: В данном случае нужно делать скидку на интеллектуальные способности конкретного человека. В данном случае интеллектуальная биография данного человека не предполагает того, что он будет способен вникнуть в нюансы и осознать многоплановость проблемы.
Миллер: Что его ни в коем случае не оправдывает.
Касьянов: Не оправдывает, но объясняет.
Миллер: Ну и оставался бы бухгалтером, наверное, с этим бы он справлялся.
Касьянов: Ну конечно. Когда человек с таким образованием начинает рассуждать на сложнейшие темы, в которых и профессиональные историки могут разобраться лишь с большим трудом, и после этого он начинает говорить директивами и делать окончательные выводы, то это звучит в одних случаях страшно, в других — абсурдно, а в третьих — комично. Но в любом случае, независимо от намерений этого человека, может быть, они и самые лучезарные, его стремление представить Голодомор как наибольшую трагедию человечества, его политический итог — это крайний цинизм и со стороны промоутеров этой идеи, и со стороны его политических оппонентов.
Говоря о теме Холокоста, о предполагаемом и реальном участии украинцев или неких украинских организаций в уничтожении евреев, я упомянул бы польский пример. В Польше практически параллельно возникло два диспута — по поводу Едвабне и по поводу Волынской резни. Обе дискуссии возникли после выхода книг (Владислава и Эвы Семашко о Волынской резне и Гросса об Едвабне). Было интересно наблюдать за этой общенациональной дискуссией, я подчеркиваю — общенациональной, потому что в Украине не было общенациональной дискуссии ни по одному из этих вопросов, разве что по Голодомору, но это другое дело. Отмечу, что и по поводу Едвабне Квасьневский извинился, причем еще до окончания расследования, и по поводу Волыни состоялась встреча президентов, и они взаимно примирились. В данном случае меня поражает динамика развития этого мифа, как он развернулся на 180 градусов. В польской коммунистической историографии был миф о том, что это сделали немцы, и вдруг практически одномоментно оказалось, что немцы сделали это с большим участием поляков, а потом оказалось, что все это «совсем не так просто».
Миллер: Не так просто — в том смысле, что это сделали поляки без немцев.
Касьянов: Да. И в этом смысле для меня крайне интересно, что общество разделилось. Возможно ли такое в Украине, чтобы оно разделилось по поводу признания своей вины? Потому что в Польше нашлись люди, готовые признать, что это преступление совершили поляки. И это были люди общественные и с высоким положением. В Украине ничего похожего я не вижу, за исключением крайне немногочисленных индивидуальных примеров, когда некоторые интеллектуалы готовы публично признать вину украинцев за Волынь.
Миллер: Мне кажется, что в этих извинениях много фальши и ненужности. И давай эту тему закроем, если мы сходимся в этом. Потому что они либо ханжеские, либо бессмысленные. Потому что покаяние — это вещь индивидуальная.
Касьянов: Нет. У протестантов покаяться можно публично.
Миллер: Но ты же сам каешься, за свои грехи.
Касьянов: Вот в этом и есть интрига. Потому что Квасьневский покаялся за Едвабне за всех, в то время как все не были готовы покаяться.
Миллер: И точно так же Вилли Брандт просил прощения и падал на колени перед памятником погибшим в Варшавском гетто за всех… Если он это делал как политическая фигура от имени нации, то у него не было такой санкции. Я бы мог представить, чтобы человек шел на выборы с лозунгом, что он поедет в Варшаву и там покается, но ему же такой санкции на выборах не давали, потому что он ее не просил. Если ты хочешь выразить свое личное отношение — делай это, но почему тогда вокруг тебя столько журналистов и фотокорреспондентов? Есть понятие церемонии поминовения — принести венок, положить цветы, но когда от имени одного народа президент начинает каяться перед другим народом, а другой народ, который тоже, конечно, представлен каким-то политиком, говорит: «Ну ладно, один раз извинился, а еще?» Есть такой анекдот, когда разговаривают два еврея и один говорит другому: «Ты слышал, приезжает Валенса!» А второй отвечает: «Валенса? Ну, он, вообще-то, мог бы и извиниться». Первый говорит: «Так он уже извинился».— «Ну, мог бы и второй раз извиниться, не развалился бы».— «Да он и второй раз извинился уже».— «А, ну тогда он может уже уезжать». Я хочу сказать, что все эти проблемы прегрешений должны включать в себя понятие общенациональной дискуссии, это очень важная вещь. А на индивидуальном уровне: в идеале нужно, чтобы каждый человек понял, что если у нас есть какие-то предки, с которыми мы себя ассоциируем, то мы принимаем на себя и ответственность за дурные стороны и поступки этих людей, и что нужно быть скромнее и внимательнее.